Песцы - Николай Шпанов

Подумал я и сказал своему родичу: «Не стану я на остров ходить».

Пришел на свой чум. А на чуму женка больная лежит. Молока у женки не стало. Чем мати без молока дочку кормить станет? Дочка у меня тот раз народилась. А сыны-то тоже завсегда голодные стали ходить. Чего раньше собаки едали, того не стало даже сынам давать. И сей же день пошел я снова на чум к родичу и сказал: «Бери меня пастухом на остров».

А на острову этом у родича четверо тысчей оленев ходило в четырех стадах. В каждом стаде одна тысча. У каждого стада свои пастухи…

Многа, многа годов прошло на этом острову. Из черной гагары я белой чайкой стал… Сыны мои пастухать начали… А стада на острову уже десяток тысчей голов стало. И каждый годок хозяин к нам на остров езжает. Оленей клеймит. Для убоя выбирает. Самолучших коров себе на ездовых быков холостит. А как убой кончать станем, хозяин с купцом-русаком водку пить зачнет. Водку пьют и менку делают. Постелей по тыще каждый год продает.

Сказать надо, что нам, пастухам, жить можно было, коли своя голова была. Важенкам[10] убой делать можно было. Айбарданье делать с мясом можно было досыту. В этом воля была. А только с постелями худо было. Никакой постели брать пастухи не могли. Чего хочешь делай, как хочешь живи. Чуму покрышку делать не из чего. Малицу шить не из чего. А чумы подырявились. Как за зимку метелица зачнет дуть — на чуму, как в тундре, ветер ходит.

Только и было подмоги — от песцового промыслу. Бывало в то время еще песец на Холголе. Да цену худую купец-русак давал. Бывало за десяток целковых песца первосортного с рук дерет. И все глядит купец — денег бы не платить, а песца на водку брать. А водка бутылка за те же десяток целковых идет. Хошь бери, хошь нет. А ты скажи мне, парень, какой самоед водки брать не станет? Брали песцов, купцу сдавали.

Только один годок не приехал купец. И хозяин наш не приехал. Стали беседовать самоеды. Время прошло, а хозяина все нету. Шибко поздно приехал хозяин. Говорит — стадо все, весь десяток тысчей голов, он, как только станет море промеж острова и большой землей, в большую землю на тундру сганивать будет.

Сам понимаешь, парень, как такое можно. Сколько оленев на льду-то оставаться станет. Сколько падать будет. Почитай, все стадо сгубить можно… Не стал хозяин нас слушать. «Стану перегонять», говорит.

Зачали пастухи к такому емданью все уготовлять, а только нет, не купец пришел — другой начальник пришел. Красного ситцу на зимовье вывесил. Самоедов со всего острова скликать стал.

Много, шибко много тот начальник сказывал. Говорил, новый хозяин на Руси стал. Большевик прозывается. И старому хозяину на Руси амба. Будет, говорит, новый хозяин новые порядки делать. Говорит, будто у богатеев станут оленев брать и нам, пастухам, давать…

Правду скажу, парень, думали мы тогда, пьяный этот начальник. И скажи, парень, как можно думать, что он начальник, коли у него шапка на голове, как у самоеда — ни тебе птицы, ни тебе пуговицы золотой на шапке нет? Не стали мы верить этому начальнику.

А только иное вышло. Призвал он нашего хозяина в избу свою. «Собирай, — говорит, — Василий, свой пожитки, я, говорит, тебя на пароходе долой с острова свезу».

Переписку нам делал. Каждому самоеду-пастуху по сотне оленев давал. А чего лишку остался. «Казенные, — говорит, — оленя будут. А вы, — говорит, — пастухи, казенных оленев пастухать должны».

Приехал сей начальник и другой год. Привез агента. Госторг на острову стал строить. Построил. «Вместа купца менку, — говорит, — Госторг вам делать станет. А казенные олени, — говорит, — Госторга олени».

Ничего, жить стало можно. Есть олени — мясо есть, постели есть, емдать можна. Сам я пастух, сыны пастухи. Все пастухи Госторга. Четыре сотни оленев есть у меня. Приплод идет… Ничево, жить можно.

А только, парень, ничего понимать ноне не можно. Гляди сам, парень: пришел большевик? — пришел. Большевик оленев давал? — давал. Самоедску жизнь лучше делал? — делал. А зачем сей год начальник с самого большого сполкома пришел. «Самоеды кулаки стали, — кричит, — оленев у вас брать станем, малооленным давать станем». Какой правда, парень, на этом деле? Как можно мой олень брать и малооленнему давать? Какое это дело? Лучше будет, коли я того малооленного самоеда себе пастухом брать стану, Пускай пастухает моих оленев. Какое слово «кулак»? Мы такого слова не знаем. Мы большевик стали. Так-то, парень. Наша жизнь самоедска. Русак самоедску жизнь понимать не может…

Лекся сердито протянул дрожащую руку. Безнадежно махнул ею и принялся раскуривать свою хрипящую трубченку.

Молодой хозяин широко улыбнулся, глядя на сердитого старика. Весело повернулся ко мне.

— Ты, парень, слысь, чиво я казать стану… Слусал ты, чиво Лекся казал? Лекся старая чайка, и голова Лекси старая. И не могет евона старая голова понимать такого, что больсевик казит. Ты гляди, парень, какова мы с оленем ходим. Што год, то ином стаде оленя меньсе становится. Это дело, ты мне кази?.. Сей год приезал нацальник, казит самоетькому обществу артель собирать надо; колухоз прозывается. Я так думаю, тот начальник правильно казал. Артельных оленев лучше пастухать станем, коли стада на ягель ровно гонять будем… Госторг дуруной шибка. Агент евоный чиво понимает? Убой понимает? Нет. Обирать понимает? Нет. Холостить понимает? Нет. А стадо зимой пастухать понимает? Нет. Госторг дуруной, глупой. Артель нада. Кажный самоед тады не пастух, а сам всему стаду хозяин. Я тады кажнава оленя берегать стану. Кажну важенку, перед чем бивать, думать стану. А скажи нам, што ноне? Коли агент не углядит, я сам важенок столько сведу, сколько можно.

Я тебе, парень, скажу, — колухоз нужна. Ты гляди, Лекся сказал, — большевик она. А ты, парень, знаешь, какая она большевик: коли оленев многа, так пастухов малооленных бирать, пущай свое малое стадо в его большое пускают и приплод пополам делить. Вот здесь Лекся большевик…

Лекся не дал молодому договорить. Сердито сжав сморщенный кулак, он раздраженно заговорил по-самоедски. Сразу загомонил весь чум. Старики озлобленно кричали. Молодежь молчала, улыбалась. Постепенно разгорячаясь, молодой отгрызался от нападающих.

Я пробовал было утишить ссору, предложив спорщикам свои последние папиросы. Противники мгновенно затихли. Опустошили портсигар. Но только папиросы были закурены, гомон поднялся с новой силой.

Волосы молодого растрепались и черными масляными прядями свисали на лицо. Над черными бровями поперек коричневого лба надулась темная жила. Глаза его блестели, перебегая с одного врага на другого. Среди непонятной мне самоедской речи то и дело прорывалось слово «большовик».