Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Кондарев с беспокойством продолжал поглядывать на дверь. Его тревожило отсутствие Янкова. Секретарь мог нарочно не прийти, желая показать, что считает доклад делом несерьезным. Подходили рабочие, ремесленники, образованная публика, но Янкова не было. Пришли дружной ватагой кожевники, распространяя вокруг запах дубителя и кислой кожи. Некоторые приходили молча, мрачные, другие возбужденно спорили на ходу. Зал наполнился оживлением и гомоном.

— Если Янков не придет, я буду считать, что он это сделал намеренно, — сказал Кондарев адвокату.

Молодой человек кроткого вида, с красивыми карими глазами и розой в петлице приветливо протянул руку Кондареву.

— Я этого не допускаю, — сказал он.

— А я допускаю. Уже половина девятого. Анастасий и Ягодов запротестуют.

Кондарев показал на молодого человека в пенсне, который слыл рьяным почитателем модернистов. Несколько дней назад Ягодов выступал с докладом о Пшибышевском[34] и не так давно издал сборник стихов под заглавием «Гонг безумия».

— Сколько времени тебе понадобится на доклад?

— Я не буду выступать… Ты знаешь, Сотиров, каково отношение комитета к этому докладу.

— Да, но ты преувеличиваешь. Янков придет. Я слышал, что у тебя заболела мать. Собирался забежать к вам, но не успел, — сказал Сотиров, посмеиваясь над вспыльчивостью Кондарева.

В это время в дверях показался Янков.

Полный, как всегда потный и растрепанный, в темном поношенном костюме, Янков вошел в клуб как в собственный дом. На его смуглом лице, казалось, было написано: «Ничего не поделаешь, как-нибудь уладим это дело». Проходя мимо Анастасия, он поздоровался с ним.

— Пришли твои громилы? Что-то не видно их.

— Раз мы с тобой здесь, значит, все здесь, — ответил польщенный анархист.

Янков лукаво прищурился.

— Ба, между нами есть небольшая разница. Я иду к горе, а ты ждешь, что гора придет к тебе. — Янков рассмеялся, показывая из-под густых усов ровные белые зубы.

Анастасий смущенно пожал плечами.

— Евангельские истины не про меня, — пробормотал он, закидывая ногу на ногу. За его спиной послышался смех.

— Весь город уже собрался, и все еще подходят. Боюсь, как бы дело не дошло до потасовки, — сказал адвокат.

— Самое главное — не скатиться до сведения личных счетов. Принципиальность и еще раз принципиальность, — заявил Янков.

— Но не голая принципиальность, — заметил Кондарев.

Янков недовольно пожевал губами и стал вытирать носовым платком шею.

Прокуренное помещение продолжало заполняться. Двигались и скрипели железные стулья. Вдоль стен и у двери жались оставшиеся без места. Высокий парень с плутоватой улыбкой, ухарски двигая плечами, пробивался вперед, огрызаясь на протесты сидящих.

— Ну и дьявол же ты, Ганкин. Уходи — мест нет!

— Не дьявол, а черт, — отвечал парень. Ему удалось устроиться рядом с секретарем суда.

— Ягодов готовится блеснуть умом и будет задавать глубокомысленные вопросы, — сказал секретарь, панибратски положив руку на плечо Ганкина.

— Этот болван ничего не понимает. А стекляшки носит для фасона.

— Книжку напечатал!

— Женщина, сэр, всегда будет любить самца, а не сопляка вроде его, — нарочито громко изрек Ганкин. — Для артиста с божьей искрой, как говорит Пшибышевский, любовь — страдание, пропасть, короче говоря — тропическая лихорадка. Что понимает Ягодов в этом? Олицетворенная банальность, плебейская душонка…

Секретарь ехидно расхохотался.

В дверях мелькнула фуражка железнодорожника, послышались женские голоса, но женщины не появились, очевидно, не решаясь протискиваться в переполненное помещение. Вдоль стены справа пробирался какой-то ремесленник с роскошными светлыми усами. Ему удалось пробиться вперед, где он, степенно поздоровавшись с членами комитета, уселся на свое место и, скрестив руки, приготовился слушать.

Какой-то гимназист подтащил трибуну к краю сцены, где стоял Кондарев, вглядывавшийся в плотную массу голов и в устремленные на него глаза.

В его душе закипали глухой гнев и недовольство городским комитетом партии. Янков всем своим видом недвусмысленно показывал, что спор с анархистами ему не по душе, Кесяков философствовал. Остальные члены комитета — один из них жестянщик, второй только что пришедший усатый ремесленник, торжественно ожидавший «лекции», и третий простой рабочий — не имели своего мнения. Только один из членов комитета, чертежник инженерного отдела Стефан Сотиров, поддерживал Кондарева.

Табачный дым сизыми лентами поднимался к потолку. Сквозь открытые за сценой окна на лица собравшихся падали отлогие лучи света, в глубине же помещения, где продолжали напирать прибывающие слушатели, было темно, как в чулане.

По предложению Янкова председателем собрания был избран Бабаенев, активист с ботевской бородой. Он распорядился передвинуть стол к краю сцены и уселся на председательское место. Услужливый газетчик поставил перед Кондаревым стакан с водой.

— Тише, товарищи, мы начинаем! — громогласно провозгласил председатель, постучав пальцем по столу. — Слово имеет товарищ Кондарев. Он сделает доклад на тему: «Личность и ее роль в истории общества». Тише, товарищи! — прогремел он и озабоченно добавил: — Куда делся Лазар Хатипов? Не видно его.

— Отец его арестовал! — крикнул кто-то.

Кондарев начал тихо и заставил всех обратиться в слух. Послышалось шиканье; толкотня и шум в задних рядах прекратились.

Анастасий надменно улыбался. Сидящий рядом Ягодов, зажав меж колен тросточку, многозначительно поднял бровь.

— Посмотрим, как он будет барахтаться, когда дойдет до высоких проблем, — процедил он.

— Они боятся глубин, а Кондарев — простофиля в таких делах, — заметил анархист и оглянулся назад, откуда донесся ропот.

Между стоявшими в проходе пробирался сын околийского начальника. Глаза его с темными кругами мрачно блестели, а движения были резкими и торопливыми. За ним двигался высокий сухощавый мужчина; помятое лицо и длинные поредевшие волосы придавали ему птичье выражение. Растолкав стоящих вдоль стены, молодой Хатипов остановился перед двумя подмастерьями, бесцеремонно согнал их с мест и, не дожидаясь своего спутника, уселся, скрутив винтом свои тощие ноги. Но ему не сиделось, он вдруг всполошился и, вскочив с места, стал ощупывать карманы рубашки. Вынув тетрадку и карандаш, он приготовился записывать. Рядом с ним пристроился и его чудаковатый товарищ.

После вводного слова Кондарев прочитал несколько страниц по тетрадке. Перемежая речь чтением, он не заметил, как стемнело и перед ним поставили высокую никелированную лампу. Задние ряды стали терять интерес к докладу. Некоторые щелкали семечки и даже не глядели на сцену. Телефонистка, обратив внимание на засохшую гирлянду под портретом Маркса, оставшуюся от первомайской демонстрации, удивилась, почему ее не сняли. Сидящий позади мужчина пристально смотрел на ее плечи или поднимал глаза на ярко-красное шелковое полотнище над сценой, на котором золотыми буквами было написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Анархисты перешептывались меж собой; на их лицах читалась досада, мелькали гримасы раздражения. Янков хмурился. Но большинство, напрягая внимание, слушали оратора.

Перейдя от вопроса о свободе воли к роли личности в истории, Кондарев неожиданно обрушился на анархистов. Собрание оживилось. Все сразу поняли, куда клонит Кондарев. После его заключительных слов раздались аплодисменты, притихшая публика расшумелась, задвигала стульями и загудела, как улей.

Многие поглядывали на анархистов, особенно на первый ряд, где сидел Анастасий. Пожилые серьезно и озабоченно выжидали, молодежь нетерпеливо шумела. Прения обещали перерасти в настоящий словесный турнир, разговоров о котором в городе хватило бы на неделю.

Воспользовавшись перерывом, несколько человек, раздвинув стоявших у стен, зажгли еще две лампы. По лицам собравшихся, по потолку и стенам забегали дрожащие тени.

Несколько минут не находилось желающих высказаться. Анархисты воздерживались, ожидая выступления видных коммунистов; беспартийным больше нравилась роль зрителей. Кондарев, догадавшись, что анархисты решили выкидать, опасался, что дискуссия сорвется. Если никто из видных коммунистов не возьмет слова, анархисты сумеют избежать провала и уйдут победителями. Двое наиболее интеллигентных сподвижников Анастасия — книготорговец Сандев и недавно уволенный учитель Тинко Донев — перешептывались, Сандев поглаживал свою густую черную бороду, Донев что-то записывал в блокнот.

Наконец попросил слова человек с птичьим лицом.

— Прошу докладчика объяснить, что служит критерием нашей воли — внешние факторы или же нравственные законы?