Долг - Абдижамил Нурпеисов

* * *

Взрыв хохота, будто порыв ветра, развеял его думы. Он резко поднял голову. Вначале ничего не понял. Будто очнувшись ото сна, недоуменно поозирался вокруг и уставился на залившихся безудержным, мальчишеским почти смехом рыбаков. И только сейчас обратил внимание на то, как от ярко разгоревшегося, мечущего искры в потолок огня в лачуге посветлело и повеселело. Еще ничего не соображая, он смотрел то на привычную обстановку, то на закопченный казан, в котором уже побулькивало, то на хохотавших до слез рыбаков...

Заинтригованный неожиданным их весельем, он обвел взглядом каждого. Можно подумать, что сегодня каждую ячею сетей рыбиной забило. Только и слышно: «Ха-ха!.. Кхе-кхе-е!» А вон тот, посередке, вовсе разошелся. На голове баранья шапка, на плечи кожушок накинут, ишь, как он хахакает, выпятив плоскую грудь, задрав бороденку. «Да ну его, — визгливо хохочет, захлебывается, — не говорите мне о нем. Он же лихо красноглазое!»

Ничего не понятно... О каком красноглазом речь? С чего бы это им веселиться? День сегодня выдался особенно изнурительный. Встали, как всегда, спозаранок. Позевывая и сутулясь, выбрались из лачуги. Несколько дней подряд неутихающий степной ветер прямо-таки валил с ног. Рыбаки брели гуськом, отворачивались от встречного ветра, прятали в ворот лица.

— Морозец будь здоров! Может, море ледком схватило? — предположил кто-то.

— У, типун тебе на язык! Накличешь еще беду... — тут уже подал голос Кошен.

Рыбаки, выйдя к урезу моря, остолбенели: и вправду, все побережье за ночь схватилось льдом, а чуть подальше колыхалась сплошная белесо-иглистая шуга. Кто-то из рыбаков буркнул: «Хана теперь нашим сетям...»

Все хорошо знали, что через день-другой сети вмерзнут в лед, и тогда уже никакими усилиями их не спасешь.

— Ну что... будем толчиться?

— Не толчись! Нырни под лед! Или взлети в небо!

— Ладно! Чего лаетесь-то? — осадил их Рыжий Иван. — И без того тошно... Жадигер, дорогой, что делать будем?

—Люди повернулись к председателю. Он сам еще не знал, что вообще тут можно предпринять, молча выбрался из круга, ступил на лед. Сделал несколько осторожных шагов, слегка притопнул каблуком. Избегал глаз рыбаков, посмотрел в сторону, вдаль, туда, где за горизонтом занимался мглистый, розоватым пятном отметивший себя рассвет. Казалось, мало-мальски вразумительного ответа он ждал лишь от восходящего солнца.

— Апырай! Мало было неудач, так еще... Стыда не оберешься.

— Да, сети надо достать, не то все пропало, — прогудел Рыжий Иван.

— А как достанешь? Под лед, что ли, нырнешь? Видишь, подступа никакого...

Эти слова точно подстегнули председателя.

— Была не была... Спускайте лодки на лед! — сказал он решительно.

Рыбаки мгновенно затихли. «Как?.. Как спускать?» — огрызался только Кошен. Ничего не объясняя, председатель повернулся и с отчаянной какой-то решимостью дергаными широкими шагами направился к лодкам, наполовину схваченным припаем. Послушно побрели за ним рыбаки. Вслед за председателем поочередно столкнули лодки на бугристый лед, шершаво и гулко проскорготавший о днища, и, не дожидаясь, пока они коснутся воды, ловко попрыгали в них по двое. Лодки, продавливая и обламывая закраины, на пределе риска кренясь, черпая носом тяжелую зимнюю воду, одна за одной соскальзывали со льда и тут же натыкались на упругие встречные волны и начинали беспомощно подпрыгивать и заваливаться на месте, пока рыбаки, сильно и слаженно загребая веслами, не направляли их вперед. И потом весь день на свирепом ветру в открытом море, борясь с волнами, тянули со стоном, вытаскивали из ледяной кипени полные тяжелой шуги и ила сети. Рыбы не было. Вернулись позднее обычного, вымотанные и промерзшие до костей. Внесли в лачугу по охапке отсыревшего хворосту, повалились на постель. Председатель, хмурый, прошел в угол и, не снимая с себя мокрой одежды, тоже растянулся на постели. Так он и лежал в сумрачной стылой хижине, погруженный в невеселые думы.

Скоро месяц, как он здесь, а за этот месяц еще ни одной рыбешки государству не сдали. Вся надежда теперь на сезонную рыбу, которая прежде всегда появлялась в раннюю пору ледостава. Но и она нынче — ох, чует сердце — может вовсе не прийти к берегам, и вообще, какой смысл гоняться за призраком? Вся тяжесть нынешнего дня будто перешла теперь в думы, сомнения, и он лежал в стороне от рыбаков, ничего не замечая вокруг, мучаясь и не зная, с какими глазами покажутся завтра в ауле, перед женами своими и детьми.

Снова раздался взрыв хохота, отчего встрепенулся ты, приподнялся, будто спросонья, недоуменно глянул на своих развеселившихся людей. Все-таки что стряслось с этими чудаками? Ведь сегодня даже на ужин ничего не наловили. И непонятно, что за варево кипит сейчас в котле. Особенно поразил тебя строптивый старик. Что-то не узнать его нынче. Вон колом сидит посреди неудержимо хохочущих людей. Пылает перед ним, потрескивает жаркий огонь. Подбрасывая время от времени хворостину, что-то рассказывает увлеченно, отрывисто, по обыкновению пофыркивает: «Он ведь дьявол известный. Недаром у нечестивца глаза, как у шкодливого кота».

Ах, вон они о чем... Опять о незабвенном Сары-Шае.

— Кошеке, вы, говорят, когда-то крепко с ним схлестнулись и затеяли спор, кто кого переупрямит...

— Было, было... С ним сорок раз на дню я готов схлестнуться.

— Да, уж упрямец он известный.

— Не говори! Мое упрямство — детская забава по сравнению с ним. Эй, бала, подкинь-ка хворосту.

— Дальше, дальше, Кошеке... — подзадоривал старика шофер.

— У, тещу твою... Ты за огнем лучше поглядывай. Моими россказнями сыт не будешь...

Рыбаки разом притихли. Под нарочито суровым взглядом крикливого старика кто-то шмыгнул за дверь за хворостом, другой, опустившись на корточки, принялся усердно дуть на угасавшие в очаге угольки, третий подбросил валежник. Кошен некоторое время следил за действиями расторопных джигитов, а затем, удовлетворенно хмыкнув, продолжил:

— Так вот, было это после войны. Многие из вас в то время еще за материнский подол цеплялись... а то, пожалуй, и титьку сосали.

Рыбаки переглянулись незаметно, перемигнулись.

— Студеная, промозглая была пора — как вот сейчас, перед ледоставом. Ну, а Сары-Шая — попрошайка известный. Приплелся к тогдашнему баскарме, слезу пустил. Дескать, детишки с голоду пухнут. Младшенький, которому ты пуповину перерезал, должно быть, околеет, пока я до дому доберусь. И если ты, дорогой, отец родной... благодетель ты наш, да буду тебе жертвой... не выпишешь взаймы барашка из колхоза, то вся моя семья, как есть, еще сегодня отправится на тот свет. А буду, мол, жив — через месяц какой-нибудь барашка верну... Ей-богу, верну.

— Ну и как?.. Вернул?

— Вернет он... Уж если этот дьявол хайло раззявит — не то что барашка, верблюда проглотит. Ни следов, ни косточек не найдешь.

— Как же это... скот-то колхозный, — забасил Рыжий Иван. — Закон-то, небось, существует... А где закон, там, стало быть, и спрос...

— Так ведь он, прохвост, любой закон обойдет и тебя вокруг пальца обведет. Тогдашнего нашего бухгалтера Карагула, которому ногу на войне оторвало, тоже ведь надул...

Рыбаки, знавшие, чем кончилась та злополучная история, начали заранее посмеиваться. Случай этот с Сары-Шаей и тебе доводилось слышать. И ты прежде тоже хохотал. Вот и сейчас, глядя на развеселившихся рыбаков, ты улыбнулся. Надо же, а! Ведь сколько месяцев мучаются, бредут они вслед за скупым теперь на благо морем, не ведая о теплом очаге и чистой постели, вдали от тоскующих по ним родных и близких... Сколько раз приходилось им вытаскивать сети без единого тощего чебака в ячеях, чтобы на другой день, не предаваясь отчаянию, снова и снова пытать скудное и капризное рыбацкое счастье? Неужели эти люди, продубленные солеными ветрами, до струпьев обожженные стужей, и все же неунывающие, несмотря ни на что, наперекор всем своим бедам и лишениям, — неужто это твои рыбаки?! Просто диву даешься, глядя на них. Может, ты их с кем-то путаешь? Может, это и не они вовсе, а самые что ни на есть счастливчики, баловни судьбы: и родились-то в рубашке, и солнце им всегда исправно светит, и всюду и везде за ними следом, как нянька, ходит по пятам удача... На редкость везучие, должно быть, черти. Иначе с какой бы им стати смеяться до упаду в промозглой хибаре, у чадного очага?.. Надо же, радость так и распирает, так и лезет из них. Особенно распинается сухой черный старикашка. Куда подевалась его вечная желчность? Или, может быть, не столько они непонятны, сколько сам ты непонятлив? Ты знал, что вызвал тогда покойный Карагул, вечная ему память, Сары-Шаю в контору, положил перед собой папку и, хлопнув по ней, сказал: «Так вот, аксакал. За все есть спрос. Думаю, настала пора вернуть и вам должок колхозу, ту самую овцу, которую...» Бедный Кара-гул и договорить не успел, как Сары-Шая вскочил, точно ужаленный: «Что этот черт безногий мелет? Какой еще должок? Какая там, к шайтану, овца? Да лучше — о, кудай! — морду себе в кровь разбить, чем слушать такую напраслину!» — «Оставьте, аксакал. Тут, знаете, не до шуток!» — «Разве это шутка? Ты же на меня клевещешь! Упечь в каталажку меня хочешь!.. Думаешь, если я из другого рода, так меня можно, как приблудную собаку, затравить, да?!»