Не верь зеркалам - Инна Гофф

– И напрасно, – сказал Кузьмич. – А я вот завидую.

– Завидуете? – сощурилась бабушка. – А кому?

– Мало ли кому. Вот в газете читаю: «Прием в Кремле. На завтраке присутствовали…» Прочитаешь такое и думаешь – что там подавали, на завтраке? Небось икру да балычок… А меня на тот прием позвать забыли…

– Шутите, – сказала бабушка, разглядывая Кузьмича.

– Зачем шучу? А то еще вот, пожалуйста. «Гагарин в Мексике». Вы представляете, как его там встречают? А мы с вами были в Мексике? Нас туда звали? Весь мир мальчишка изъездил, везде ему почет, слава… А что он такое сделал? За какой-то один виток… И вот он в Мексике, и толпы его встречают и дарят ему эту большую шляпу, как она, черт ее…

– Сомбреро, – подсказала Танька.

– Тебя не спрашивают… Надевают на него сомбреро, девушки ему улыбаются… А нас с вами туда звали, в Мексику?

– Нас не звали – так детей наших позовут, – сказала бабушка. – Или внуков наших. Вот моя Танька, внучушка. Она и на Луну полетит, и у Мексику… А мы с вами – ей услед поглядим да рукой помашем…

– Ну, не старый гриб? – возмущалась бабушка потом, когда они с Танькой сидели после ужина на балконе. – Ну, не вредный старик? Как таких земля еще носит? Заняться старому нема чым, вот и завидует на чужую славу…

Небо давно померкло, перистые облака растаяли. На юге рано темнеет. Ушел со двора старый Кузьмич, детей увели спать. Только фонари светят во тьме да белеет посреди двора одинокое дерево – урюк. Ни разу не поспели на нем плоды – поедает их детвора еще зелеными.

Танька смотрит на первую звездочку, что загорелась прямо над их двором, и думает о маме. Где она сейчас? Видит ли звездочку? Танька обязательно побывает везде. Во всех странах. В Мексике. И, конечно, на Кубе. Интересно, привезет мама кубинские марки? Если попадутся две одинаковые, Танька поделится с Сашкой…

– А чего этот Кузьмич удивляется, – заговорила вдруг бабушка. – Что я добра не нажила, а сама на таких должностях работала. Другая бы, говоре, и дом себе справный построила и на книжку бы отложила. А вы, говоре, жить не умели, вас сразу видно…

Бабушка говорила громко, – видно, разговор с Кузьмичом разволновал ее.

– Да, на должностях я действительно работала… При деньгах, при продуктах в такое время тяжелое, военное… Как приехали мы у Сибирь с твоей мамочкой, а куды идти, где притулиться. Пошла в военкомат, слышу – в военторге люди требуются. Предлагают поварихой в военную столовую. Какая из меня повариха? Воспитательница я, дошкольник. Но все же решила: попробую. Прихожу, а там спрашивают: «Работали уже в столовой?» – «Работала», – гавару. Тут мне вроде экзамена. «Какие бывают супы?» Классификация, значит. Мне б тады сказать – «прозрачные, слизистые». А я им – «пшенный, грибной». Они засмеялись, поняли все. «Мужу варила? – спрашивают. – Ладно. Как мужу варила, так и тут будешь варить». Поработала неделю так, опять кличут. Ставят директором столовой в военном городке, на станции Юрга. Там тады сибирские полки формировались для отправки на фронт… Ставят меня, значит, директором. Людей, говорят, сами себе подберите… Подобрала себе штат тут же, во дворе. Женщина одна, артистка из Одессы, смуглая такая, румяная, – ее поварихой, а мужчина на протезе, худой такой, подгалистый сурок, – его кладовщиком. И девочки две, моей Верки трошки постарше, – их официантками. Народ весь эвакуированный, весь не по специальности. Как справимся? Ничего! Приехали в этаю Юргу. Полковая столовая на двести человек. Командир части спрашивает: «Сумеете нам дать завтрак?» Повариха моя, Анатольевна, отвечает: «Все будет». Дело уже вечером. Выделили нам наряд, солдат пять человек. Ну, ночь спать никому не пришлось. Девочки мои убрали веранду, цветов по тайге нарвали – на столы поставили. Анатольевна к утру пышек напекла, каши наварила, чаю. Командир части пришел, завтрак наш попробовал. Пришли командиры завтракать – едят, друг на друга глядят. Командир части говорит: «Начало очень хорошее, но боюсь за конец». Меня аж у жар кинуло: «Что, вы нас подозреваете?» А он смеется. «Девушки у вас красивые. Переженятся, и будем без завтрака». И как у воду глядел. Приехал к нам в часть Герой – первый Герой, за эту уже войну получил, – влюбился в ленинградскую девочку и увел. А там скоро и другая замуж вышла и с мужем на фронт уехала… А еще до того дали мы в столовой такой концерт!.. Пианино у нас на веранде стояло. Я его на ключ замыкала, чтобы зря инструмент не портили. А у нас в части композитор один служил. Политруком. Забыла фамилию. Придет иногда перед ужином, пианино отомкнет, поиграет… Так и у тот вечер. Июнь уже кончался. Тайга цветет, а ночи у Сибири светлые-светлые… Ужин готов, кое-кто сыты уже, поужинали. Композитор поиграл и ушел. Верка моя потренькала. И вдруг кладовщик, сурок этай хромой, вылезает из своей кладовки, садится за этае пианино и давай играть. И такое все душевное. А моя артистка Анатольевна полотенце подоткнула – и как запоет!.. Оказывается, кладовщик был до войны музыкант. Моя ты мамочка! Все вокруг собрались. Кто поужинал – не уходит, кто голодный – ести не просит. Все новые песни заказывают. На два часа задержали ужин, режим нарушили. И командир части тут был, тоже слушал, как и все. А потом, когда концерт наш кончился, говорит мне: «Ну, у вас и штат!» А я ему: «Штат по несчастью!..»

– Еще расскажи, бабушка, – просит Танька, боясь, что сейчас ее отправят спать – час уже поздний. – А потом что было?

– А потом отзывают меня у Томск и ставят завстоловой стройбата – строительный батальон, одним словом. Народ пожилой – с бору, с сосенки… В ватничках ходили, с котелочками. Дали мне столовую на две с половиной тысячи. Это ж какая ответственность, внучушка! А время какое – война, карточки на хлеб, на сахар, на жиры. Народ кругом голодный, есть такие, что и совесть потеряли, а через мои руки продукты пищевые идут ящиками, мешками… Тады я у партию заявление подала… Меня уже знали там. Приняли единогласно… Год кормила я стройбатовцев, не обижались. Тады опять за мной – назначают в столовую Военной академии связи, тоже на две с половиной тысячи… Академия ленинградская, в войну туда была переведена. Слушатели – офицеры, фронтовики недавние, отозваны для усовершенствования… А тут как раз погоны ввели, в феврале сорок третьего… Ничего, думаю, такие же люди, как те мои, в ватничках. Накормлю и этих! Ну, не герой твоя бабушка? А у нас в академии этай одних генералов семь человек. Они отдельно обедали, к ним официантка одна и директор, я, значит, а больше никто не мог заходить… все были довольны, и благодарили все… Ну, какая, скажи, может быть человеку еще награда?.. Звали меня с собой в Ленинград, когда война кончилась… А я им: «Нет, поеду на родину, у свою Беларусь». Сколько сердце мое по ней болело. Солнце на запад, и глаза мои туда… Но не пришлось еще сразу ехать. Война кончилась, а мне новое задание от райкома партии – организовать инкубаторную станцию у городе. Говорят: «Двое уже брались, но у вас, мы знаем, получится». Инкубатор «Пионер». Он уже привезен, свален, а никто не знает, что с ним нужно делать. И читаю – на две с половиной тысячи яиц… Моя ты рыбочка! Как прочла цифру – и покатилась от смеха. Они глядят – баба рехнулась. А я им: «Эта цифра для меня счастливая. Ладно. Берусь наладить». И что ты думаешь, внучушка? Нашла инженера, подвели высоковольтную проводку. Три счета наших у государственном банке… Собрали этот инкубатор, сделали закладку яиц. И запищали наши цыплятки…

Танька слушает, и душа ее наливается гордостью. Не у каждого есть такая бабушка!.. Ни в книгах, ни в учебниках не прочитаешь того, что она расскажет. Не каждому есть что рассказать своим внукам. Иной жизнь проживет, а вспомнить нечего. А бабушка еще молодая. Она и теперь работает, делает печенье на бисквитной фабрике. Вкусное печенье. Бабушка Таньке покупала его в магазине, на главной улице. Бисквитное, с шоколадом. «Это нашей фабрики», – сказала тогда бабушка… Танька различает печенье по сортам – затяжные сорта, сахарные, розница. Так называются цехи на бисквитной фабрике. Один только бабушкин цех выпускает четыре тонны печенья в смену… На фабрике печенье называют скучным словом – продукция…

– И сейчас… – говорит бабушка. – Хоть бы какой яшчик того маргарина у меня пропал или мешок сахара… Я за сырье по цеху отвечаю, за каждый грамм моя расписка стоит. Через мои вот эти руки его тонны и тонны прошли… А этай старик, мозгляк этай, говоре, что я жить не умею – добра не нажила. Ну, не гадость? Вот оно, мое добро, годами нажитое, – мое имя доброе… И ты, внучушка, какое дело ни поручат тебе, делай по чести и совести… А что это твой батька долго не иде? – спросила вдруг бабушка. – Может, заблудился? Пора ему уже дома быть…

В небе звезды высыпали – яркие, большие. Только на юге бывают такие звезды. Ветерок подул ночной, холодный, с запахом моря.

Танька давно в постели лежала, а все ей не спалось. Большая бабушкина жизнь, как будто прожитая и ею, Танькой, странно близкая и понятная, волновала ее. Бабушкино прошлое сливалось с ее, Танькиным, будущим – еще неизвестным, загадочным – в одну общую бесконечную цепь, именуемую человеческой жизнью… Не постигая этого умом, Танька сердцем чуяла этот огромный, кипящий вокруг нее простор жизни – с кубанской степью и горами Кавказа, с сибирской тайгой и белорусским затяжным дождиком, с облаками – перистыми, кучевыми и слоистыми. Незнакомые голоса окликали ее – этих людей она еще не знает, а только узнает в будущем. И почему-то среди них Сашка, не похожий на себя, совсем взрослый. Он ей говорит: «Я офицер связи» – и спрашивает: «Где пропадала?» А что это за девочка такая знакомая, хотя Танька ее видит впервые? Это мама, такая, как на детских карточках. С белыми косками вразлет, в сарафанчике маками… «Товарищи бойцы, выручайте – ести нема чего…» Танька любит эту карточку, где маме, как ей, двенадцать лет. Когда Танька была маленькая, она сказала даже: «Зачем ты выросла? Осталась бы такой. Мы бы с тобой дружили!» И мама долго смеялась и рассказывала своим знакомым, и те смеялись тоже. Теперь Танька понимает, что сморозила глупость. А с мамой они и так дружат!.. Только мало разговаривают – маме всегда некогда. «Когда мне поручат сделать о тебе репортаж, тогда побеседуем», – шутит мама. Такая уж профессия! А кем будет Танька? Может быть, правда полетит на Луну. Вполне возможно. Главное – она будет жить честно, по совести.