Не верь зеркалам - Инна Гофф

В парке пахло прелым прошлогодним листом и молодой травой. Каменные львы улыбались своим тайным мыслям. Доцветали, осыпаясь, кусты черемухи. Белый цвет ее ложился на воду небольшого пруда. В пруду плавали утки и лебеди, а по берегу, на другой стороне, разгуливали павлины. Вокруг пруда стояли скамейки. Они с бабушкой сели на одну из них и стали ждать, пока павлин распустит свой зеленый веер.

– Бабушка, тебе Сашка понравился? – спросила Танька.

– А что за Сашка?

– Ну, Сашка. Тот, что на турнике занимался. Ты же с балкона видела.

– Крутился там хулиган какой-то… Ты о них не думай, о хулиганах этих. Ты учись.

– Он не хулиган, бабушка.

– Все равно. Ты об этом не думай. Ты об уроках думай. Тебе ешчо рано думать про такие вешчи.

– Про какие, бабушка?

– Про хулиганов. Босяков этих. Сколько я их из дому гоняла, босяков этих, пока твоя мамочка выросла.

Бабушка только с виду строгая. А у самой глаза смеются, и лучики из глаз – веселые, озорные.

– Бабушка, расскажи про маму, – просит Танька. – Какая она была?

– Ой, внучушка, твоя мама таких мне коников выкидывала, что если все их рассказать…

Бабушка качает головой и смеется.

– Про войну расскажи, – просит Танька. – Как мама по вагонам ходила…

– Про войну? – говорит бабушка и замолкает. Солнце светит ярко. Золотые блики на пруду качаются, плещут рыбками. Медленно, важно плавают лебеди – два белых и черный.

– Ну, посадили нас, значит, в машину, шестнадцать женщин с детьми, полный кузов. Второй день, как война идет, а тут граница. Шоферу велели, чтобы вез нас на Минск, на Могилевское шоссе, через Быхов. Едем, значит. А вокруг земля горит, пулеметы стреляют. Самолеты немецкие десантников бросают – в милицейской форме новенькой, а наши их расстреливают, не дают на землю спуститься… И мы, командирские жены и дети, через этот ад едем. Две с нами молоденькие ехали, Марыйка и Раечка, бездетные. Повыкидали они чемоданы свои и в санитарки ушли. Я б и сама пошла. А на Веру свою гляну – не могу дитё одно кинуть. Было ей, как тебе сейчас… Да… Едем, значит, дальше. Навстречу военные. «Куда вы?» – «На Могилев». – «Горит Могилев. Вы на Быховский мост поспешайте, а то в мешке останетесь. Немцы кругом». Шофер посмотрел, что такое дело, и решил от нас утекать. Ну, бежать, одним словом… Тады одна женщина, комиссара полкового жена, достает наган – муж ей, догадался, дал с собой – и говорит шоферу: «Вези, а то застрелю». Испугался шофер, дальше повез, а мы его с тем наганом по очереди караулили.

А тут стали нас бомбить. Едем полем, деться нема куда. Як почнуть бомбить, машину кидаем – и в жито. Осколки по житу чиркают. А Вера, мамочка твоя, хохочет: «Ой, как весело! Опять в нас не попало». Нашла-таки себе веселье! Все ховаются и назад вертаются, к машине. А потом машину разбило, и Олю, подружку Верину, осколком в плечо ранило. Увидела Вера на Оле кровь – заплакала. Пошли мы по шляху…

– А шофер, бабушка? – спрашивает Танька.

– Шофер утек. Его тады не стерег никто. Зачем он нам, гадость такая, когда машину разбило!.. Ехать нема на чьим. Идем, значит, по шляху. Подбирает нас военная машина – нас с Верой, и Олечку с мамой ее, и бабашку их старенькую… Тесно было у них, но все же взяли нас. «Як-нибудь, кажут, доедем на тую сторону…»

Бабушка сняла жакет, сложила на коленях. А у Таньки в глазах дорога, военная машина и в ней бабушка и мама. У мамы косички тонкие, белые. И сарафанчик на ней маками – все это бабушка уже рассказывала. Но каждый раз, как дойдет до этого Быхова моста, у Таньки по коже мурашки. Как будто не знает, чем там кончилось, – не погибла ли на переправе девочка в сарафанчике? Успела перебраться или осталась у немцев, в неволе?

– Выехали, значит, на Быхов мост. Машин на нем – лава, а над мостом наши самолеты кружат – не допускают мост бомбить. Кругом бьют, а на мосту не бьют. Переехали Днепр, тут военные говорят: «Слезайте, Днепр будет укрепляться. Его немец не пройде». Добралися мы до Рославля, сели на камни, угли, на бревна – товарняк, одним словом, – и едем. День едем, день стоим. Ести нема чего. Ну, тады Верка моя, гляжу, детей с нашего товарняка собрала – и к военному эшелону… Пела она там, плясала, верши рассказывала…

– Не плачь, бабушка, – говорит Танька.

– А я не плачу, что-то с дерева летело, попало у глаз… Ну, пела, значит, плясала, а потом подол сарафанчика собрала: «Товарищи бойцы, помогайте, есть нечего». Накидали ей усего – и булки, и колбасы, и сахару… – Бабушка и смеется и плачет. – Такое детство было у твоей мамочки. Чего только не пришлось пережить!

Ветер обдувает лепестки черемухи, они тихо ложатся на воду, и черный лебедь по кличке Отелло клюет их своим красным клювом.

– А про мальчиков? – говорит Танька. – Как ты их гоняла?

Бабушка не слышит ее. Она смотрит на павлина. Он распустил наконец свой веер, но при этом повернулся к ним задом, некрасивой стороной.

– Ну, не гадость? – смеется бабушка. Это ее словечко, и произносит она его на всякий лад.

У него привычка – стоять у окна. Он не помнит сам, когда это началось. Наверно, с тех пор, как она стала его женой. Она заставляла себя ждать подолгу, и это сделалось привычкой. Теперь он продолжает стоять у окна и в те немногие часы, когда Вера дома. Ее это сердит.

– Ну и что ты там увидел интересного? – говорит она и смотрит на него подозрительными глазами. В такие минуты она становится похожа на свою мать. – Кого ты высматриваешь?

Ему бы надо сказать – «тебя». Но он ничего не отвечает, просто отходит в сторону. Но ненадолго. Вскоре он опять стоит у окна. Как будто все еще ждет кого-то, кто вот-вот появится там, в конце улицы.

Сколько долгих часов одиночества он провел, ожидая Веру из командировок или от Людмилы, где она отсиживалась, уходя от него «навсегда». Или просто из компании друзей.

В этих компаниях – у Веры их было несколько – он чувствовал себя не в своей тарелке. Он не был говоруном и всегда предпочитал слушать. Но и слушать людей, которые говорят одновременно, перекидываясь обрывками фраз, полунамеками, понятными лишь избранным, своим, – таких людей слушать утомительно. Постепенно он откололся от ее компаний. Его перестали приглашать. И ему казалось, что Вера в душе этому рада. Ведь ей приходилось объяснять ему шутки, намеки, выполняя роль переводчика. Ее друзья так и говорили: «Вера, переведи ему!»

А она не любила его заводские вечеринки. Говорила чуть презрительно: «Опять одно и то же – сделают салат и будут петь по песеннику, а потом кто-нибудь напьется…» В общем, она бывала права – вечеринки по случаю праздников походили одна на другую. Действительно, девушки-копировщицы из его КБ приготовляли салат, а потом пели по затрепанному песеннику, потому что многие не знали слов. Пели все подряд: от «Ревела буря, дождь шумел» до «Рула ты рула-ла-ла». А потом всегда кто-нибудь надпивался. И все же, зная наперед, как все будет, он не мог не пойти. Когда он возвращался домой чуть навеселе, мурлыча что-то из песенника, Вера ревниво расспрашивала его, чего это он распелся. Ее интересовало все – танцевал ли он и с кем сидел за столом. Наверно, опять с Кларой! И было приятно, что она ревнует его. Пожалуй, ради этого он туда и ходил.

Может быть, ее друзья из редакций и радио были славные ребята, но они отнимали у него Веру, и он не мог любить их. В последний раз тоже все получилось из-за них.

Он пришел с завода позже обычного, усталый как черт. Еще на лестнице он услышал гитару, смех и голоса. Громче всех смеялась Вера. На столе стояло вино, остатки тараньки. Вокруг стола сидело трое парней – спецкоры Толя и Коля, фотокор Вася из газеты и редактор вещания Зоя, по прозвищу Заяц. Вася держал гитару.

– Васенька, – закричала Вера, – сыграй еще раз ту, первую. Пусть Димка послушает. Слушай, Димка! – И представила: – Знакомьтесь – мой муж!

Это была ее любимая шутка – они все были давно знакомы.

Заяц сказала:

– Очень приятно, – а Толя, Коля и Вася галантно поклонились.

– Налейте ему штрафную! – сказал один из них тоном распорядителя.

Вася уже ударил по струнам и запел блатным фальцетом.

Где твои семнадцать лет? –На Большом Каретном.А где твои семнадцать бед? –На Большом Каретном.А где твой черный пистолет? –На Большом Каретном.А где тебя сегодня нет? –На Большом Каретном.

– Большой Каретный – это улица такая была, в Москве. Там раньше МУР помещался, понял? – пояснила Вера. – Блеск, настоящая воровская!.. Чувствуется, да?

– Чувствуется что-то родное, – сказал Коля, красивый брюнет лет двадцати пяти.

– На Большом Каретном она провела лучшие годы своей жизни, – продекламировал Толя.

– Дурачье, – сказала Вера. – Мой отец был агентом уголовного розыска. Он ловил таких, как этот тип. Возможно, он и отобрал этот черный пистолет, а?