Реформатор - Юрий Козлов

«Если, — закончил Савва, — общественно-экономические формации конечны во времени и пространстве?»

«Как жизнь, — вздохнул отец. — Как думаешь, кто вор общественно-экономических формаций?»

«Как жизнь, — повторил Савва, — но не власть. Она бесконечна. Я думаю, дело не в том, кто вор общественно-экономических формаций. Да и можно ли считать это воровством? Вор крадет. Тут же речь идет о замене одного другим. Это может сделать только… Бог».

«Степень близости конца общественно-экономической формации, — посмотрел сквозь красное вино в бокале на лампу отец, — определяется степенью беспомощности и омерзительности власти внутри этой самой формации. Если бы тебе завтра предложили работать… в райкоме комсомола, ты бы пошел?»

«Пошел, — немало озадачил отца Савва, — поскольку общественно-экономическая формация вторична, а власть первична. Главное не прозевать момент воровства, точнее, момент замены одного на другое, увидеть творящего историю Бога. Но оказавшиеся в данный момент наверху, — тоже навел на лампу бокал с красным вином, как перископ подводной лодки, — этого не понимают. Не понимают, что красный цвет бесконечен, сложен и многолик, как жизнь, как кровь. Не понимают, что пока у них в руках волшебный кристалл власти, они могут заставить всех видеть вместо драного выцветшего кумача да хотя бы… вот это вино… Не понимают, что главное — не столько сама власть, сколько пластика бытия, а именно, контроль за моментом замены одного на другое. Суть и смысл власти в том, чтобы это не могло застать врасплох».

«Кристалл у них, — мрачно подтвердил отец, — но они не могут ничего!»

«Естественно, — рассмеялся Савва, — потому что ты решил отыграть в аут, остаться не у дел».

«Как бы они не упились этим вином, — словно не расслышал его отец, длинно отпил из своего бокала, вероятно, наглядно демонстрируя, как именно им можно упиться. — Время против пространства, — продолжил он. — СССР — это пространство. Но у него не осталось времени. Ничего не получится».

«Ты боишься, — сказал Савва, — потому что думаешь, что следом за СССР разрушится остальной мир. Он все равно разрушится. Но ты мог бы это отсрочить».

«Только когда пойму природу конца, природу смерти, — мрачно ответил отец. — То есть, когда умру».

«Ты никогда не умрешь!» — вдруг с непонятной убежденностью произнес Савва.

«Как Ленин?» — усмехнулся отец.

«Почти, — ответил Савва, — только Мавзолей у тебя будет больше и… светлее».

Никита вдруг обратил внимание, что белая, как снег или ангельские крылья рубашка брата вся как бы в серебряных сдвоенных гороховых стручках. Неужели, подумал Никита, эта девушка хочет, чтобы следы ее губ оставались на всех его рубашках? Никите в ту пору уже было кое-что известно о любви, но он, убей бог, не понимал, почему неведомая, пользующаяся серебряной помадой девушка тесно покрывает поцелуями рубашку брата, словно это не просто белая рубашка, а… (тогда, правда, Никита про нее не ведал) знаменитая туринская плащаница?

Савва в косом свете лампы напоминал в этой рубашке зеркального карпа, заплывшего на огонек в кухню из ночной реки. Никиту удивляло, что ни брат, ни отец не обращают на полусеребряную рубашку ни малейшего внимания.

«П…пят…на», — пробормотал он, проглотив огромный кусок консервированного омара и немедленно отправив в рот следующий.

«Какие пятна? Где?» — удивился Савва.

Отец строго уставился на Никиту, и тот понял, что отец не одобряет его расправу над омаром, но при этом тоже понятия не имеет о каких пятнах идет речь.

Никита махнул рукой, единственно беспокоясь о том, чтобы не заснуть раньше, чем покончит с омаром, такой вдруг тяжелый, необоримый, всесокрушающий (потом он узнает, что по имени бога Пана его, как и ужас, называют «паническим») на него навалился сон.

«Зачем? Он не мешает», — тем не менее, расслышал сквозь панический сон, словно сквозь положенную на голову подушку, голос старшего брата.

«Ты хочешь, — сказал отец, — чтобы я рассказал тебе, что будет, но вдруг не тебе надо рассказывать, а… ему?»

«Не рассказывай никому, — зевнул брат, — в принципе, это уже не имеет значения».

«А что, по-твоему, имеет значение?» — с непонятной строгостью поинтересовался отец.

«Что будет после, — ответил брат, — но ты ведь этого не знаешь».

«Меня в “после” уже не будет, — даже во сне Никита ощутил, как отцу в данный момент грустно. — Я исчезну в тот самый момент, как только пойму, что самое дорогое, что есть у меня в жизни — это… я сам! Что все, что у меня есть и, возможно, будет, я должен расходовать, тратить… исключительно на себя, использовать себе во благо. В общем-то, я уже это понял. Только вот… где я буду? Почему, когда я думаю об этом, мне становится так одиноко, как будто я последний из оставшихся в живых?»

«Мысль хорошая, — усмехнулся Савва, — но не новая. Обещаю: на меня ты больше не истратишь ни копейки. Только скажи, когда это случится, назови число. А я…»

«Попробуешь что-то предпринять? — перебил отец. — Поздно. Ты ничего не изменишь, только погубишь себя. Ты еще не готов. Еще не научился толком летать, а туда же — в воздушный Гольфстрим. Слишком рано. Знание точной даты не может повлиять на ход событий. Но если ты настаиваешь, пожалуйста: двадцать девятое августа. Самое печальное, — голос отца дрожал, как если бы он собирался расплакаться, — подобно зерну между жерновами, оказаться между “поздно” и “рано”».

«Прогреметь над изнывающей от жажды землей сухой грозой», — вздохнул Савва.

«Которую никто не заметит»… — лирически продолжил отец.

«Если только молния не наделает бед. Ведь молния, в отличие от грозы, не может быть сухой», — завершил Савва.

…Но недолго в тот давний августовский день Никита и Савва стояли на камнях вместе. Никита засмотрелся на дельфиньи игры, а Савва тем временем непостижимым образом очутился на высоченной, нависающей над пенным морем как кривой, грозящий морю каменный палец, скале.

Не иначе как Савву задул туда ветер, потому что без специального альпинистского снаряжения забраться (да к тому же так быстро) на скалу было невозможно, к тому же еще и с сумкой. Впрочем, (теоретически) сумку можно было забросить на скалу.

Вот только зачем?

Едва только взглянув на эту скалу, Никита понял, что ему туда ни за что не залезть. Его, в отличие от Саввы, ветер не возносил вверх, а раскаленным крылатым молотом вколачивал в берег. Помимо кривого, грозящего пенному морю пальца, скала напоминала еще и конус, причем острый его конец был уткнут в землю, а относительно плоское в клочьях мха основание, где в данный момент находился Савва, обращено к небу.

Никита не очень понимал, каким образом брат собирается спуститься вниз и вообще, можно ли самостоятельно спуститься со скалы и при этом не покалечиться?

Между тем, дельфиньи игрища, за которыми каждый со своей точки наблюдали братья, приобретали странный характер. Построившись мусульманским полумесяцем, дельфины устремились к берегу, если, конечно, за таковой можно было считать кипящий в пене частокол скал, наводящий на мысли о кораблекрушениях и смерти, но никак не о счастливом спасении и, следовательно, жизни. Никита как будто слышал хруст разламываемых о скалы (деревянных) бортов, слышал визг и вой вскрываемых как консервными ножами (металлических) бортов, превращаемых скалами, как ножницами, в красные лохмотья тел.

Дельфины урезали и выгнули к центру оконечности полумесяца, отчего он сделался похожим на бумеранг.

Никита, наконец, понял смысл игрища (хотя, вероятно, данное определение было не вполне верным): дельфины (стая, общество) гнали в пенные челюсти скал на верную смерть дельфина (одиночку, индивидуума). Никита подумал, что так никогда и не узнает, в чем провинился бедолага, не обнаруживающий, впрочем, согласия с приговором, стремившийся изо всех своих дельфиньих сил избежать его.

А это было, учитывая, что и построившиеся бумерангом дельфины, тоже ребята-не-промах, не так-то просто.

Когда, казалось бы, приговоренному деваться было некуда, когда очередная волна должна была поднять его вверх, а опустить (нанизать) на торчащие из пены каменные шипы (шампуры), тот, не желая быть тушей на безогненном этом барбекю — не иначе как прошел дрессировку в океанариуме — свечой взвился в небо, так что только белое восковое брюхо сверкнуло на солнце, как если бы солнце зажгло его как свечу.

В следующее мгновение невообразимой силы порыв ветра сместил летучего дельфина в сторону скалы, где в данный момент находился Савва. Дельфин, вне всяких сомнений, упал бы на скалу, и смертный приговор, таким образом, был бы исполнен в еще более мучительном, нежели задумывалось, варианте, если бы Савва вдруг не бросился к краю скалы и, рискуя свалиться, что есть силы, не толкнул застывшего на излете в воздухе дельфина. Видимо Савва исключительно удачно (для дельфина) его толкнул, потому что следующий непредсказуемый — сильнейший, но на сей раз боковой — порыв ветра резко сдвинул блестящее плотное тело в сторону от острых скал. Дельфин, удачно подрулив в воздухе плоским хвостом, плюхнулся в море за спинами загонщиков.