Мертвая комната - Уилки Коллинз

ли это был несчастный случай, – сказал доктор Ченнери. – Леонард Фрэнкленд с рождения был страшно слабеньким. Со временем он превратился в тихого, спокойного, порядочного мальчика – совершенно непохожего на моего сына – очень приветливого и, что называется, легкого в общении. У него оказалась склонность к механике – все это я рассказываю, чтоб дать понятие о его слепоте, – и он, переходя от одного занятия такого рода к другому, стал наконец делать часы. Странное занятие для мальчика, но все, что требовало деликатности прикосновений, терпения и настойчивости, именно и могло развлечь и занять Леонарда. Я, бывало, говорил его отцу с матерью: «Уберите из-под него этот стул, разбейте увеличительные стекла и пришлите его ко мне: я дам ему возможность играть в чехарду и научу пользоваться битой». Только это были напрасные слова. Какое-то время все шло гладко, как вдруг он опять сильно занемог, как я думаю, от недостатка физических упражнений. Как только он поднялся на ноги, то возвратился к своему прежнему занятию – изготовлению часов. Только беда была за плечами. Последней его работой был ремонт моих часов – вот они; идут все так же верно. Я только положил их в карман, как Леонард сказал, что у него сильная боль в затылке, а перед глазами мелькают какие-то пятна. Я посоветовал давать ему побольше портвейну, да заставлять ездить часа по три в день на смирном пони. А они, вместо того, чтобы послушаться, послали в Лондон за докторами, стали растирать ему ртуть за ушами и между лопаток и заперли его в темной комнате. Ничего не помогло. Зрение делалось все хуже и хуже и наконец погасло, как пламя свечи. Мать его умерла – к счастью для нее, бедная, – прежде, чем это случилось. Отец чуть не обезумел, повез его к окулистам в Лондон и в Париж. Все они только и делали, что называли слепоту длинным латинским словом и говорили, что делать операцию бесполезно. Некоторые из них говорили, что это результат длительной слабости, от которой он дважды страдал после болезни. Другие говорили, что у него был апоплексический удар в мозгу. Все качали головой, услыхав о его часовом деле. Так его и привезли домой слепого; и слепым он останется, бедный, добрый юноша, до конца своих дней.

– Ты меня пугаешь, любезный Ченнери, – сказал мистер Фиппен. – Особенно когда излагаешь эту теорию о долгой слабости после болезни. Боже милосердный! У меня такое бывало, да и сейчас я чувствую слабость. Он видел пятна перед глазами? Я вижу пятна, черные пятна, прыгающие черные пятна, прыгающие черные желчные пятна. Честное слово, Ченнери, твоя история меня поразила! Я прочувствовал его слепоту каждым нервом своего тела, уверяю тебя!

– Глядя на него, вы вряд ли поймете, что Леонард слеп, – сказала мисс Луиза, вступая в разговор с целью восстановить спокойствие мистера Фиппена. – Кроме того, что его глаза кажутся спокойнее, чем у других, в них нет никакого отличия. Кто этот знаменитый персонаж, о котором вы нам рассказывали, мисс Стерч, который был слеп и так же этого не показывал, как Леонард Фрэнкленд?

– Мильтон, моя душа. Я просила вас запомнить, что он самый знаменитый эпический поэт Англии, – ответила мисс Стерч с достоинством. – Он поэтически описывал свою слепоту, говоря, что причиной ее было «непроглядное бельмо». Ты еще прочтешь об этом, Луиза. После того как мы сегодня немного позанимаемся французским языком, мы займемся и Мильтоном. Тише, милая, твой папа говорит.

– Бедный молодой Фрэнкленд! – горячо проговорил священник. – Это доброе, нежное, благородное создание, с которым я повенчал его ныне поутру, ниспослано, кажется, самими небесами на утоление его горя. Если есть человеческое существо, способное осчастливить его на всю жизнь, так это Розамонда Тревертон.

– Она принесла себя жертву, – заметил мистер Фиппен, – и я уважаю ее за это, поскольку сам принес себя в жертву, оставшись холостым. Я должен был это сделать из соображений гуманности. Мог ли я без зазрения совести, при таком несварении желудка, как мое, соединиться с одной из представительниц прекрасной половины человечества? Нет, я сам жертва, и у меня есть чувство сострадания к другим, таким же, как я. Сильно она плакала, Ченнери, когда вы ее венчали?

– Плакала! – воскликнул викарий. – Розамонда Тревертон не из тех, кто любит сентиментальность, могу вам сказать. Она милая, добросердечная и иногда немного вспыльчивая девушка. И она говорит правду, если говорит человеку, что хочет быть его женой. А вы думаете, что она вышла по принуждению?! Если бы она не любила его всем сердцем и душой, она давно могла бы выйти замуж за любого, кто ей понравится. Но они были помолвлены задолго до того, как это жестокое несчастье постигло молодого Фрэнкленда, – их родители были соседями в течение многих лет. Когда Леонард ослеп, он сразу же предложил Розамонде отказаться от ее обязательств. Если бы ты только мог прочесть, Фиппен, письмо, которое она написала ему по этому случаю! Сознаюсь, что я плакал как ребенок, читая его. Я готов был повенчать их тотчас же по прочтении письма, но старый Фрэнкленд был человеком беспокойным и пунктуальным и настоял, чтобы назначено было полгода испытания для проверки чувств Розамонды. Он умер прежде срока, и это обстоятельство еще раз отдалило свадьбу. Только никакие отсрочки не были властны над Розамондой: шесть лет вместо шести месяцев не могли бы изменить ее мнения. Вот нынче утром она была так же нежна к своему бедному слепому страдальцу, как в первый день их помолвки. «Ты никогда не узнаешь ни одной грустной минуты, Ленни, если я смогу помочь горю». Это были первые ее слова, когда мы все вышли из церкви. «Я вас тоже слышу, Розамонда, – сказал я, – помните это». «И будете моим судьей! – ответила она решительно. – Мы вскоре возвратимся в Лонг-Бекли, и вы спросите Ленни, сдержала ли я свое слово». Выпьем за ужином за их здоровье, мисс Стерч, выпьем лучшего вина, что есть у меня в погребе, за здоровье их обоих.

– Я предпочту стакан воды, если позволите, – мрачно заметил мистер Фиппен. – Но, любезный Ченнери, говоря о родителях этой милой молодой четы, ты упомянул, что они были близкими соседями здесь, в Лонг-Бекли. Я с сожалением замечаю, что память меня подводит, но мне казалось, капитан Тревертон был старшим из двух братьев и жил всегда в семейном поместье в Корнуолле?

– Так и было, пока была жива его жена. Но после ее смерти, а это было в двадцать девятом году… Постой, теперь у нас сорок четвертый, значит, этому будет… – Викарий замолчал на мгновение, чтобы подсчитать,