Никто не будет по ней скучать - Кэт Розенфилд

границу владений отмечала длинная груда разбитых машин, наваленных, как продолговатые кирпичи, и таких старых, что они были там не то что до моего рождения, но еще до того, как мой папа стал управляющим. Папа их ненавидел; он беспокоился, что однажды груда развалится, и предупреждал меня никогда не пытаться взобраться наверх, но ничего не мог с ней сделать. Аппарат, которым их поднимали и прессовали, давно был продан в уплату каких-то долгов, поэтому машины оставались медленно ржаветь. Я пробиралась до конца той линии, где груды кончались и начинались леса – узкая тропинка пожелтевшей травы вела от сплющенной «Камаро» и исчезала между деревьями. Это была самая старая часть территории, еще до времен, когда это место стало кладбищем ненужных вещей. Мое любимое место было спрятано в ста ярдах за деревьями: поляна, где поржавевшие оболочки трех древних грузовиков стояли носами друг к другу, погрузившись в землю по самое днище. Никто не знал, кому они принадлежали и как давно их там оставили, нос к носу, будто они прервались посреди разговора, но я обожала их формы: закругленные капоты, тяжелые хромированные бамперы, большие, черные дыры на месте фар, как глаза жуков. Теперь они были частью ландшафта. Животные годами гнездились в сиденьях, побеги обвились вокруг шасси. Прямо в одном из них прорастал дуб, поднимаясь из водительского сиденья и сквозь крышу, расцветая пышной зеленой кроной над ней.

Мне это казалось красивым. Даже уродливые части, вроде той линии нагроможденных машин или груд испорченного хлама, казались мне захватывающими, опасными и немного загадочными. Я еще не поняла, что должна стыдиться – трейлера и куч позади него, нашей дешевой мебели, того, как папа выбирал игрушки или книги из коробок дерьма, которые люди оставляли на свалке, отмывал их и дарил мне на Рождество или дни рождения, завернутыми и перевязанными бантиком. Я не знала, что это мусор.

Я не знала, что мы – мусор.

За это мне надо благодарить папу. Особенно за это. Я долгое время могла воображать, что мы были благословенными стражами странного и волшебного места, и теперь я понимаю, что это из-за него, что он взял на себя хранение тайны о жестокости мира, чтобы она не портила мои мечты. Даже в тяжелые времена, когда зима длилась на месяц дольше обычного, машина ломалась и ему приходилось потратить все деньги не на продукты, а на новую коробку передач, он никогда не показывал мне, что мы в отчаянном положении. Я все еще помню, как он уходил в лес на рассвете и возвращался с тремя жирными белками, висящими на плече, как он улыбался, говоря: «Я знаю везучую девочку, которая сегодня получит бабулино фирменное куриное жаркое». Он был таким убедительным со своими «фирменное» и «везучую», что я радостно хлопала в ладоши. Однажды мне предстояло понять, что мы не были везучими, а просто нищими, а выбирать могли между мясом белок или его отсутствием. Но в те дни, когда я ловко отрезала лапки у своего ужина окровавленными ножницами по металлу, освежевывала их, как меня научил папа, а его – мой дедушка, все это казалось приключением. Он ограждал меня от правды о том, кто мы, сколько мог.

Но он не мог делать это вечно.

Тем летом я много бывала одна, только я, кучи и живущие на свалке коты. Парочка этих потрепанных дикарей всегда бродила поблизости, но я редко видела их больше, чем краем глаза, они шныряли серыми молниями между груд мусора, скрываясь в лесу. Но той зимой я нашла котят; я слышала их мяуканье где-то возле трейлера и однажды увидела, как стройная трехцветная кошка исчезает в проходе с только что пойманной мышью в зубах. К июню кошка исчезла в неизвестном направлении, но котята остались, превратившись в трех любознательных, длинноногих юнцов, сидевших на верхушках груд и наблюдавших, если я проходила по двору. Папа смерил меня долгим взглядом, когда я попросила у него кошачьей еды из магазина.

– Эти коты сами могут охотиться, – сказал он. – Поэтому мы их не гоняем, чтобы во дворе не было грызунов.

– Но я хочу им понравиться, – сказала я. Наверное я выглядела жалко, потому что он втянул щеки, чтобы не засмеяться, и после следующего похода в магазин он вернулся с пачкой дешевого сухого корма и предупреждением: никаких котов в трейлере. Он сказал, если я хотела завести питомца, он купит мне собаку.

Я не хотела собаку. Поймите, не то чтобы они мне не нравились. Я всегда любила животных, в основном даже больше, чем людей. Слюни, лай, отчаянное желание угодить. Собачья преданность переоценена; ты получаешь ее ни за что. Ты можешь пинать собаку каждый день, а она все равно будет возвращаться, умоляя, чтобы ее любили. Но коты другие. Здесь нужно потрудиться. Даже котята на свалке, еще не научившиеся опасаться людей, не сразу начали брать еду у меня с рук. У меня ушли дни, чтобы они не убегали от меня, больше недели я добивалась их доверия. Даже когда они брали лакомство у меня с ладони, только один достаточно расслаблялся, чтобы забраться мне на колени и замурлыкать. Он был самым маленьким из всех, с белой мордочкой и серыми отметинами на голове и ушах, похожими на чепчик, и смешными передними лапками, сгибавшимися вовнутрь, как человеческие локти, некоторые называют таких «белкотятами»[1]. В первый раз, когда он выполз из-за кучи, я рассмеялась от того, как он прыгал и стоял на задних лапках, словно кенгуру, оценивая ситуацию. Он не знал, что с ним что-то не так, или если и знал, ему было все равно. Я мгновенно и горячо его полюбила. Я назвала его Лоскутком.

Мой отец не понимал и не разделял моей любви к сломанным вещам. В первый раз, когда он увидел, как Лоскуток выбрался из груд мусора, он помрачнел.

– О, черт, девочка. Он не может охотиться с этими кривыми передними лапами, – сказал он. – Зиму он не переживет. Самым добрым будет его прикончить, пока он не умер с голоду.

– Он не умрет, если я буду его кормить, – сказала я, сжимая кулаки и гневно глядя на него. Я была готова сражаться, но папа снова мрачно на меня посмотрел, недовольно и грустно, и ушел. Тем летом у него особенно не было времени воевать с упрямым ребенком из-за печальных, жестоких жизненных фактов. Он договорился с Тедди Рирдоном о покупке дома у озера – тогда он был на грани обвала, столетний и едва использовавшийся в последнюю четверть века, и поэтому он часто оставлял меня приглядывать за