Мост через овраг - Эдуард Корпачев

Как только покинули они раздевалку, Инга подтащила к дверям скамейку, взобралась на неё с коньками, чтобы лучше был виден краешек ледяного поля.

Ей казалось, что надо скрываться в раздевалке, надо не показываться Железному весь второй период. Наверное, и Саша Лихотин обратил внимание на его странные, тёмные от злости глаза.

А ведь Железный знает всё про неё, знает, что на поле не Ингин, а Инга. Он ещё тогда, после самой первой игры между сорок третьей и четырнадцатой, сказал об этом Капитану. Капитан не согласился: «Ты ошибаешься». Железный пообещал подстеречь, сфотографировать Ингу и показать снимок спортивным судьям. Капитан приказал Железному не делать этого и не болтать никому, иначе у него может появиться ещё один металлический зуб. Но Капитан, конечно же, не зря наказал Инге сторониться Железного, пока не закончится первенство. Как опасалась Инга встречи с ним накануне зимних каникул! После школы шла домой, выбирая дальнюю, кружную дорогу. А когда однажды во время урока Железный приклеился со двора к окну её класса на первом этаже, Инга безотчётно пошарила руками в парте, вытащила меховую шапку и надела плотно, чтобы не было видно волос. Учительница удивилась, начала допрашивать, не больна ли она, но выручил Ингу звонок.

Тогда выручил звонок, теперь же можно было надеяться на Капитана, потому что Капитан пристрашил Железного выгнать из команды, если он проболтается: а разве захочется Железному жить без ледяного поля, без стука клюшек, без шума трибун, похожего на взрывы, без всего волнующего и томительного, что несёт каждое состязание?

Но пока стояла Инга в раздевалке. Железный не мог причинить никакой беды. Постепенно покидало Ингу напряжение, ногам уже не было так жарко, и, следя из узкой двери за краешком поля, отороченного пёстрыми шеренгами болельщиков, она прислушивалась к взрывам и по этим взрывам определяла, в чьи ворота влетела шайба. Не были непробиваемыми ни свои, ни чужие ворота. Иногда над катком замирали голоса и выкрики, и тогда слышно было, как гремели, сталкиваясь, клюшки, точно сразу несколько человек часто и торопливо рубили поленья.

О Капитане старалась не думать, но всё равно в памяти свежо всплывало, какими чужими глазами глянул он на неё, когда она забросила первую шайбу. Может быть, и не имела она никакого права принести столько неудобств Капитану, Саше Лихотину, всем хоккеистам сорок третьей школы? И чтобы избавиться от упорной, как саднящая боль, мысли, оправдывала себя прежними словами: «Ну что ж, сегодня последняя, решающая игра. Так надо. Так надо!»

Но вот закончился и второй период, ребята вновь запрудили раздевалку, и Саша Лихотин, уже заметно уставший, с побелевшим и чуточку влажным лицом, с каким выходят из бани, выдохнул ей:

— Ведём одну шайбу!

«Моя шайба», — подумалось Инге, и так захотелось отстоять, сохранить перевес в одну шайбу, перевес, несущий победу! А собственно, зачем ей победа, зачем спортивная слава, разве мало ей счастья, разве не самыми радостными в её жизни станут эти минуты на ледяном поле, и стук клюшек, похожий на клёкот, и взрывной шум трибун, и чужой, но не посторонний взгляд Капитана? «Не знаю, не знаю», — ответила она себе и нетерпеливо постучала коньками о пол: ногам уже стало совсем прохладно.

Счастье — как тугая неуловимая шайба: то летит под конёк, то ускользает. И когда хоккеисты снова начали выезжать на поле, когда Инга снова оказалась на испещрённом коньками, матовом, так ярко освещённом льду, она поняла: счастье близко.

Сочно гукнула судейская сирена, выстрельнула шайба — и опять закружилась причудливая карусель. Хоккеист Ингин пошёл в атаку! И бывает же такое везение — хоккеисту Ингину удавалось проходить заслоны, чётко распасовывать шайбу. А когда Ингин издали швырнул шайбу и сетка чужих ворот всколыхнулась, этому сначала не поверили ни трибуны, ни сам хоккеист. И всё же на мгновение раньше, чем одобрительно зашумели болельщики, хоккеист повернул назад и, встретив взглядом Железного, дерзко покатил навстречу.

Ингин и Железный сближались. И вдруг Железный вытянул руку, сорвал длинноухую шапку, стал нагонять судью и показывать ему эту шапку.

Не было хоккеиста Ингина.

Была Инга.

В смятении она стояла, заметная каждому, и с замирающим сердцем глядела на судью, слышала, как нарастает ропот на трибунах, и вот уже пронзил Ингу каверзный мальчишеский голос:

— Ай да юмор, выигрывают девчонки! Проверить команду, может, все переодетые!

Трибуны дружно рассмеялись.

А судью уже оцепили игроки, стали доказывать что-то и Железный, и Саша Лихотин, а Капитан произнёс громким голосом, какого никогда прежде не слыхала Инга:

— Да ладно, пускай играет, с девчонками легче состязаться.

Но судья не стал разбираться, закачал головой, и тут Инга пришла в себя и ужаснулась: сколько же народу собралось на трибунах! И кинулась к раздевалке спотыкаясь, будто сразу разучилась стоять на коньках и лёд стал для неё неудобен.

Даже не успела переобуться, потому что к раздевалке нехотя ехали с поля ребята. «Поражение нам засчитали!» — поняла она, схватила пальто под мышку, в спортивную круглую и продолговатую, как тамтам, сумку бросила ботинки и поскорее выскочила вон.

До троллейбуса добежала на коньках по снегу тротуара, утрамбованному прохожими, села на заднее сиденье, туда, где потемней, и хотя и оборачивалась поминутно назад, но уже знала, что каток вдали, вдали и что всё осталось на ледяном поле: позор, и стыд, и глупые мечты.

Во дворе своего дома посидела на заснеженной скамье, обула настылые ботинки, подержала руки на влажных лезвиях коньков — они хранили холодную память о льде, о свете фонарей, о клёкоте клюшек. «Пора домой, Лжеингин», — с издёвкой подумала о себе.

Дома стояла перед аквариумом, как перед зеркалом, расчёсывала волосы, они потрескивали, как электрические. В стекло аквариума клевали скалярии, но Инга не видела их, видела, как в зеркале, себя на освещённом льду.

— Инга, — послышался голос матери, далёкий, совсем из другого мира. — Инга, ты объяснишь, что с тобой происходит?

Она не отвечала, потому что слышала костяной стук клюшек и заново переживала всё, что случилось в начале третьего периода: и как стало легко и студёно голове без шапки, и как стало легко и студёно всему телу — на мурашьих ножках пополз страх.

«Вражина, — бесстрастно думалось о Железном. — Вражина!»

Сейчас у неё не могла появиться злоба, потому что всё сердце заполнило восхищение Капитаном, и его твёрдым голосом, и его смелыми словами.

Неожиданно дзынкнул звонок — с коротким звучанием, с каким падает монетка в автомат; Инга метнулась к двери, чтобы опередить мать и чтобы мать не увидела того, кого ей не надо видеть.

На лестничной площадке стояла вся хоккейная команда сорок третьей школы.

Саша Лихотин отдал Инге длинноухую шапку и сказал:

— Ну и что? Играем мы лучше четырнадцатой. Так что ты не очень, ладно? Не очень…

— Всё из-за меня, — вздохнула она. — Но я не очень. И вы тоже не очень…

— Мы не очень, — довольный, наверное, тем, что не приходится долго успокаивать её, сказал Саша и попятился. — Мы не очень.

Она закрыла дверь, послушала, как топочут мальчишки, сходя по лестнице, и вернулась в комнату, опустилась на пол подле батареи, тёплой и как будто гудящей — казалось, и не вода там была, а воздух, ему в батареях стало нестерпимо жарко, и он пошёл шататься по трубам, шурша о металлические чешуйки, заусеницы.

Какие бесконечные каникулы, какие долгие вечера, какое утомительное хоккейное первенство!

И тут поняла Инга, что ей не усидеть дома, что дома ей жарко и душно.

Она оделась бесшумно, и выскользнула за дверь бесшумно, и по лестнице сошла бесшумно — беглый человек Лжеингин. А через минуту троллейбус уже вёз её по знакомому маршруту.

Она ехала теперь в малолюдном троллейбусе и ощущала, как на остановках в распахнутые дверцы троллейбуса втекает январская свежесть, напоминающая ей о катке, о ледовом поле, обо всём, что там произошло. И она опять словно бы чувствовала, как тяжелеет в руках клюшка, принимая шайбу, и как надо всю скорость, весь разбег вложить в быстрый, почти незримый бросок по низким воротцам. И потому так влекло её туда, на стекловидное поле, на это бесславное поле…

На катке уже никого не было, раздевалки были пусты и тихи, всё кругом казалось странным, похожим на покинутый экспедицией арктический городок. Только где-то переговаривались рабочие — наверное, они готовили шланги, чтобы снова залить каток.

Инга спрыгнула на лёд, осторожно побрела, побрела. Поле было исчёркано коньками, всё в бугорках-наметах желтоватой снежной пыли. А в центре во льду зияла глубокая расселина. Свет фонарей попадал в расселину, отражался, бил из неё самоцветной струёй. Инга ощутила, как холодит бесплотная сверкающая струя щёку.