Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2 - Мурасаки Сикибу

Представив себе, сколь тоскливо стало теперь в горном жилище, Гэндзи пожалел несчастную мать: «Каково ей там одной?» Но, глядя, как заботливо ухаживает за девочкой госпожа Мурасаки, с удовлетворением подумал о том, что отдал дочь в надежные руки. И все же не переставал сокрушаться: «О, зачем она не родилась здесь? Тогда бы ее ни в чем нельзя было упрекнуть».

Попав в непривычное окружение, девочка первое время дичилась и плакала, но, обладая чрезвычайно ласковым, приветливым нравом, постепенно привязалась к госпоже, которая радовалась: «Что за чудесный подарок я получила!» Не имея других забот, она все время проводила со своей юной питомицей, носила ее на руках, играла с ней. Естественно, что и кормилица быстро привыкла к госпоже. Кроме этой кормилицы наняли еще одну, принадлежавшую к весьма благородному семейству.

Нельзя сказать, чтобы к церемонии Надевания хакама готовились как-то особенно, и все же она прошла с невиданным доселе размахом. Нарочно для этого случая была заказана изящная, миниатюрная утварь, словно предназначенная для игры в куклы. Множество гостей собралось в тот день в доме на Второй линии, но, поскольку здесь и в другое время было весьма многолюдно, это не казалось удивительным. Вот только маленькая госпожа с завязанными на груди шнурками хакама была прелестнее обыкновенного.

Тем временем в далеком Ои госпожа Акаси, бесконечно тоскуя по дочери, корила себя за опрометчивость, чем лишь усугубляла свои страдания. Старая монахиня, словно забыв о том, что говорила прежде, тоже плакала целыми днями, хотя внимание, окружавшее ее внучку в доме министра, должно было радовать ее.

Какими же дарами могли отметить они этот день? Госпожа Акаси ограничилась тем, что отправила необычной расцветки платья для прислуживающих девочке дам, и в первую очередь для кормилицы.

В оставшиеся дни года Гэндзи еще раз тайком наведался в Ои. Ему не хотелось огорчать госпожу Акаси, а он знал, что, не видя его долго, она непременно станет думать, что сбываются ее худшие предчувствия. Впрочем, он часто писал к ней, хорошо понимая, как тяжело ей жить в этом печальном жилище теперь, когда даже радостные заботы о дочери не скрашивают ее унылого существования. Госпожа из Западного флигеля больше не обижалась. За это прелестное дитя она готова была простить ему многое.

Но вот год сменился новым. Стояли светлые теплые дни, и в жизни Гэндзи не было печалей. В великолепно украшенном доме на Второй линии царило праздничное оживление. Почтенные сановники один за другим подъезжали в каретах, дабы принять участие в торжествах по случаю Седьмого дня. Юноши из знатных семейств были беззаботны и веселы. Остальные, может быть, имели печали на сердце, но лица их сияли довольством и спокойной уверенностью в себе. Таковы были эти воистину благословенные времена.

Особа, поселившаяся в Западном флигеле Восточной усадьбы, жила тихо и безмятежно, ни в чем не испытывая нужды; право, о лучшем она и мечтать не смела. Единственной ее заботой было следить за наружностью и манерами прислуживающих ей дам и девочек-служанок. Словом, она постоянно ощущала преимущество близкого соседства со своим покровителем. Сам же он время от времени навещал ее, но никогда не оставался в ее покоях на ночь. Впрочем, женщина была так кротка и мягкосердечна, что и не думала обижаться. «Видно, таково мое предопределение», – вздыхала она, неизменно оставаясь добродушной и приветливой, поэтому Гэндзи никогда не пренебрегал ею и во всех случаях, когда того требовали приличия, оказывал ей внимание ничуть не меньшее, чем самой госпоже Мурасаки. Очевидно, поэтому люди охотно шли к ней в услужение, дамы-распорядительницы неутомимо надзирали за порядком, гак что во многих отношениях в Восточной усадьбе жилось даже спокойнее и безмятежнее, чем в доме на Второй линии.

Гэндзи ни на миг не забывал о женщине, тоскующей в Ои, и, как только кончилась хлопотливая пора[3], собрался ее навестить.

Одевшись особенно тщательно – на нем было носи цвета «вишня», из-под которого виднелось несколько прекрасно подобранных по оттенкам и пропитанных благовониями нижних одеяний, – он зашел попрощаться с госпожой.

Освещенный яркими лучами вечернего солнца, Гэндзи казался прекраснее обыкновенного, и, проводив его взглядом, госпожа почувствовала, как тревожно сжалось ее сердце.

Девочка в простоте душевной цеплялась за подол его платья, не отставая ни на шаг. Видя, что она готова следовать за ним и дальше, Гэндзи остановился и, с умилением на нее глядя, произнес, желая ее утешить: «Завтра утром к тебе я вернусь…»[4]

У выхода на галерею его поджидала госпожа Тюдзё с посланием от госпожи Мурасаки.

– Если твою ладьюВ том далеком краю не сумеетНикто задержать,Завтра, быть может, вернешься,Что ж, подожду, посмотрю… -

умело произнесла Тюдзё, а Гэндзи, светло улыбнувшись, ответил:

– Уезжаю теперь,Чтобы завтра вернуться снова,Даже если меняСтанут корить за поспешностьТам, в далеком краю…

Девочка, ничего не понимая, беззаботно резвилась, и, любуясь ею, госпожа забывала о своей неприязни к далекой сопернице. «Как же ей, должно быть, тяжело теперь, – думала она, не отрывая взгляда от милой малютки. – Ведь даже я тосковала бы…»

Взяв девочку на руки, она, забавляясь, попыталась всунуть сосок своей прелестной груди в ее ротик – воистину восхитительное зрелище! Дамы, находившиеся с ней рядом, переговаривались:

– Ну не обидно ли?

– Увы, таков мир…

В доме у реки царила тишина, все вокруг – и сад, и убранство покоев – носило на себе отпечаток тонкого вкуса его обитательницы. Само здание, разительно отличавшееся от столичных, привлекало своеобразной красотой, а в женщине было столько благородства, что, встречаясь с ней, Гэндзи каждый раз поражался тому, как трудно, почти невозможно было уловить различие между ней и какой-нибудь высокорожденной особой. Наружность ее, равно как и манеры, была безупречна, а если учесть, что с годами в ней обнаруживались все новые и новые достоинства… Вместе с тем легко могло статься, что она так и прожила бы свою жизнь в безвестности, хотя происхождение ее вовсе не было столь уж незначительным. И когда б не чудачества ее отца…

Слишком кратки были их мимолетные встречи, и, возможно, поэтому Гэндзи всегда покидал ее с тяжелым сердцем.

– Увы, наш мир – «не плавучий ли, зыбкий мост сновидений?» (173) – вздохнул он. Придвигая к себе кото «со», Гэндзи, как это часто бывало в таких случаях, вспомнил ту давнюю ночь в Акаси и предложил женщине бива. Она немного поиграла, вторя ему. «Откуда такое мастерство?» – снова восхитился Гэндзи.

Разумеется, он подробно рассказал ей о дочери.

В этом горном жилище было довольно уныло, но Гэндзи почти всегда оставался здесь на ночь и вкушал подаваемое ему дамами немудреное угощение, состоявшее обыкновенно из плодов и риса. Отправляясь сюда, он говорил домашним, что едет в расположенный поблизости храм или усадьбу Кацура-но ин. И, хотя краткость встреч не располагала к особенной близости, он был неизменно внимателен и любезен, явно выделяя госпожу Акаси среди прочих. Одно это говорило о том, сколь необычное место занимала она в его сердце. Убедившись в постоянстве своего покровителя, женщина успокоилась и зажила тихой, размеренной жизнью. Она старалась во всем угождать Гэндзи, была покорна его воле и вместе с тем никогда не уничижалась перед ним – одним словом, вела себя так, что он ни в чем не мог ее упрекнуть.

По доходившим до нее слухам госпожа Акаси знала, что даже в присутствии благородных особ Гэндзи никогда не позволяет себе забывать о приличиях и держится крайне церемонно, куда церемоннее, чем в ее доме. «Если я соглашусь войти в число приближенных к нему дам, – думала она, – он еще больше привыкнет ко мне, привыкнув же, охладеет, и я стану предметом насмешек и оскорблений». Так рассудив, госпожа Акаси предпочла остаться в отдалении и довольствоваться редкими посещениями Гэндзи.

Несмотря на все сказанное им при расставании, Вступивший на Путь то и дело присылал в столицу гонцов, проявляя немалый интерес к нынешним обстоятельствам жизни дочери. Иногда полученные известия удручали его, иногда радовали, заставляя сознавать, сколь велика оказанная ему честь.

Тем временем скончался Великий министр. Много лет подряд был он опорой мира, и все, начиная с Государя, оплакивали эту утрату. Даже когда совсем ненадолго отходил он от дел, Поднебесная приходила в волнение, а теперь… О да, многие скорбели, вспоминая о нем, и в первую очередь Гэндзи. Помимо горя испытывал он и крайнюю озабоченность, ибо если раньше, перепоручая Великому министру многие дела, имел довольно досуга, то теперь все бремя государственных дел легло на его плечи. Разумеется, Государь был разумен не по годам, и ничто не мешало доверить ему правление миром, однако рядом не оказалось человека, достойного стать Высочайшим попечителем. Поэтому, не зная, кому передать свои обязанности, Гэндзи с сожалением думал о том, что теперь ему будет еще труднее удовлетворить свое давнишнее желание.