Иван Болотников Кн.1 - Валерий Замыслов

Долго бежала Василиса узкой лесной тропой, а когда опомнилась, лес стоял перед ней стеной — темный, сумрачный, лохматый.

Заметно темнело. Серели на прогалинах густые сумерки. А вскоре и вовсе в лесу стало черно. Загудели, завыли на разные голоса ели и сосны. Надвигалась гроза.

Жутко стало Василисе. Забралась она под ель, затаилась.

Над головой вдруг что-то ухнуло протяжно и гулко. Вздрогнула Василиса, крестное знамение сотворила. А на лицо наплывало что-то черное, мохнатое. Девушка к ели прижалась. Уж не леший ли в смолистых ветвях запутался и протягивает к ней руки. Пронеси господи! Василиса поджала под себя ноги, прикрыла их подолом льняного сарафана, но тотчас опять вскочила. Батюшки! Дождь хлещет, а узелок на тропе остался.

Выбралась Василиса из-под ели и разом взмокла вся. Принялась шарить рукой по мягкой мшистой тропе и вдруг перед самым лицом что-то задышало, затем лизнуло в щеку, всхрапнуло и тонко заржало.

Василиса вконец перепугалась, вскрикнула и повалилась на тропу. Сверкнул огненный змей, страшно и раскатисто, сотрясая землю, пророкотал гром.

Неподалеку заполыхала ель, осветив на тропе гривастого светло-гнедого коня и большущего чернобородого всадника.

«Господи, сам Илья Пророк!» — пронеслось в голове. Девушка в преддверии смертного часа закрыла лицо руками, ожидая, когда всемогущий повелитель грозы и грома пустит в неё огненную стрелу.

Илья Пророк, засунув два пальца в рот, оглушительно, по-разбойному свистнул. Сзади его тотчас появились наездники с самопалами.

— Вот те на, ребяты! Баба — лесовица! — звучно произнес чудотворец и спрыгнул с коня, — Ты чего тут бродишь, девонька? Едва конем тебя не замял.

Василиса упала на колени, часто закрестилась, дрожащим голосом вымолвила:

— Батюшка Илья, прости рабу твою, не казни душу невинную. Окажи милость, чудотворец.

— Спятила, знать, дуреха, — усмехнулся наездник и, вдруг поняв, за кого его приняла девка, расхохотался, схватился за живот и, давясь от звучного смеха, изрек:

— Ошалела, девка. За Пророка Илью меня приняла, братцы.

Ватажники загоготали. Василиса подняла с земли узелок и растерянно застыла среди дружно хохотавших лесных пришельцев.

— Ты откуда, девка красна? — перестав смеяться, пытливо вопросил девушку чернобородый всадник в кафтане, из-под которого виднелась чешуйчатая кольчуга.

Василиса смолчала. А вдруг это княжьи люди, что деревеньку её зорили. Тогда погибель. Сидоровна не зря её, поди, упредила.

— Негоже таиться, девка. Мы люди добрые, худа тебе не сделаем, — продолжал чернобородый. — Поди, из Березовки будешь? Уже не там ли приказчик Василия Шуйского дань с мужиков собирает?

— Там, батюшка, — тихо вымолвила Василиса, доверившись приветливому голосу ездока.

— Слава богу! — обрадованно воскликнул чернобородый. — На коней, други. Добро, коли Кирьяк еще в деревеньке. На осине повесим кровопивца.

При этих словах Василиса возрадовалась, заговорила торопливо:

— Всех селян приказчик изобидел. Последний хлебушек забрал. С моей матушкой чего-то недоброе содеял. А я вот в лесу упряталась.

Дождь хлынул с новой силой. Ель загасла, и снова все потонуло во мраке. Василисе стало зябко.

— Чего с девкой будем делать, Федька? — спросил чернобородого один из ватажников.

— В лесу, одначе, с медведем не оставим. На-ко, селянка, укройся, — вымолвил Федька, накинув на девичьи плечи свой суконный кафтан. Атаман взмахнул на лошадь и протянул Василисе руку. — Взбирайся на коня да за меня покрепче держись. Спешить надо, уйдет зверь.

Глава 3

Крестьянский атаман

Василиса — на дозорной ели. Сидит, прислонившись к седому, мшистому стволу.

Дозорную вышку соорудил дед Матвей. От середины ели почти до самой вершины сучья срублены. По широким развесистым ветвям разостлана ивовая плетенка, скрепленная веревочными жгутами. Верхние еловые лапы, низко опустив свои темные обвисшие ветви, прикрывают потайную вышку. Не видно её ни пешему, ни конному, пробиравшемуся к избушке по лесной тропе.

Послал на дозорное место Василису дед Матвей, а сам остался на пчельнике вместе с Федькой.

Отсюда — далеко видно. Даже маковки храма Ильи Пророка села Богородского просматриваются. А верстах в двух от избушки лесная дорога пересекла обширную, раскинувшуюся сажен на триста, поляну. Вот туда-то и смотрела Василиса. Дед Матвей строго-настрого наказывал: «Зорче на поляну зри, дочка. Появится кто — дай знак немедля».

Не зря опасался старый бортник: на заимку явился атаман вольной крестьянской ватаги Федька Берсень. Прозеваешь, чего доброго, нагрянут княжьи дружинники, и конец дерзкому атаману, а с ним и заимке с пчельником.

Сидит Василиса, раздвинув еловые лапы, поглядывает на далекую поляну, а на душе смутно. Вспоминает родную деревушку Березовку, девичьи хороводы, темную, низенькую отчую избенку.

«Пресвятая богородица! И зачем же ты дала загубить мою матушку злому ворогу», — вздыхает Василиса.

Припоздала в тот вечер ватага. Еще до грозы отъехал приказчик в вотчину. Здесь и узнала Василиса о матери.

Приказчик грозился мужикам вскоре снова нагрянуть в Березовку. Старосте повелел девку Василису разыскать и привести в вотчину к князю Василию Шуйскому.

Федька Берсень укрыл горемыку у старого бортника.

Сейчас атаман крестьянской ватажки и дед Матвей сидели возле бани-рубленки. Берсень ловко и споро плел лапоть из лыка, а бортник мастерил ловушку-роевню.

— В двух колодах пчелы злы, гудят день и ночь, на взяток не летят. Боюсь — снимется рой. Попробуй поймай их, стар стал, — бурчал бортник, растягивая на пальцах сеть — волосянку.

Федька долго молчал, думая, как приступить к разговору и провернуть нелегкое дельце, из-за которого он и явился.

— Прижилась ли Василиса на заимке? — наконец спросил Берсень.

— Слава богу. Девка справная, работящая. В стряпне и рукоделии мастерица. Одно плохо — тяжко ей покуда, по родителям покойным ночами плачет. Отец у неё еще в рождество помер.

— Много горя на Руси, — вздохнул Берсень. — Однако все минется. Девичьи слезы — что роса на всходе солнца.

— Так-то оно так, Федор. Другого боюсь. Был тут у меня на днях княжий человек. Лицом черен, а душа, чую, и того хуже. Все о Василисе да о беглых мужиках пытал. Мнится мне — вернется сюда Мамон.

— О мужиках, сказываешь, выспрашивал? — насторожился Федька.

— О мужиках, родимый. В вотчине сев начался, а ниву поднимать некому. Бежит пахарь с княжьей земли. Много ли у тебя нашего брата собралось?

— Почитай, более трех десятков.

— С каких сел да погостов мужики?

— Отовсюду. А более всего из дворянских поместий в лесах укрываются. Много теперь их бродит. Одни на Дон пробиваются, другие — добрых бояр ищут. А мы вот подле своих родных сел крутимся. Живем артелью, избу в лесу срубили.

— Кормитесь чем?

— Живем — не мотаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в горшок, а все с наваром бываем, — отшутился Федька, а затем уже серьезно добавил: — Худо кормимся, отец. По-разному еду добываем. Лед сошел — рыбу в бочагах да озерцах ловили. На днях сохатого забили. Да кой прок. Един день мясо жуем, а на другой — вновь в брюхе яма.

— Отчего так?

— Теплынь в лесу. Мясо гниет. С тухлой снеди в живот черт вселяется. Мрут мужики с экого харча.

Матвей снял роевню с колен, покачал головой.

— Ну и дурни. Токмо зря зверя бьете.

— Так ведь брюхо не лукошко: под лавку не сунешь.

Бортник тронул Берсеня за плечо, хитровато засмеялся и предложил:

— Хочешь, паря, иного мяса спробовать? Более года уже храню, а все свежец.

— Поди, врешь, старик, — недоверчиво протянул Федька.

— Ступай за мной.

За двором, неподалеку от бани, стоит вековое замшелое дерево с развесистой кроной.

— Зришь ли дупло?

Берсень обошёл кругом дерева, обшарил глазами весь ствол, но дупла не приметил.

— А вот оно где, родимый, — бортник пал на колени, раздвинул бурьян и вытащил тугой пучок высохших ветвей из обозначившегося отверстия.

— Ну и што? — пожав плечами, усмехнулся Федька.

— Суй в дупло руку.

Берсень присел на колени, запустил в дыру руку и извлек липкий золотистый ком фунта на три.

— Никак мед залежалый, — определил Федька.

— Поверху мед, а внутри лосятина, — смеясь, вымолвил бортник и отобрал у Федьки золотистый ком.

Старик вытянул из-за голенища сапога нож, соскреб с куска загустевший, словно воск, слой меда и снова протянул Федьке.

Берсень поднес лосятину к носу, нюхнул.

— Никакого смраду, один дух медвяный.

— То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.

Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За обедом Федька охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал: