Профессор желания - Филип Рот

— Почему? — задал я ей свой первый вопрос из многочисленных «почему», «когда» и «как», на которые она будет вынуждена мне ответить. — Что же это был за год? Что случилось?

— Ну, во-первых, я целые полгода, с тех пор, как стала студенткой, нигде не появлялась.

— А почему ты вернулась?

— Мужчины. Любовь. Все как-то вышло из-под контроля.

Я готов тут же отнести ее «прямоту» за счет ее менталитета читательницы популярных изданий и склонности к неразборчивым связям. Вот так, легко и просто. «О, Господи, — думаю я, — такая красивая, и так все банально». По тому, что она начинает мне рассказывать, создается такое впечатление, что она уже пережила пятьдесят бурных романов — на борту пятидесяти шхун бороздила Южно Китайское море с мужчинами, которые забрасывали ее старинными украшениями и были женаты на других женщинах.

— Послушай, — сказала она, уловив мое недоверие, — что ты имеешь против страсти? Откуда такое недоверие, мистер Кепеш? Ты хочешь знать, что я собой представляю — я и рассказываю тебе.

— Чистейшая сага, — говорю я.

Улыбнувшись, она спрашивает:

— А почему бы и нет? Лучше уж сага, чем многое другое. Ответь теперь, что ты имеешь против страсти? Что плохого видел от нее? Или, может быть, хорошего?

— Сейчас речь идет о том, что видела от нее ты.

— Она дала мне только прекрасное. И ничего такого, чего бы я стыдилась.

— Тогда почему же ты здесь, а не там, охваченная страстью?

— Потому что, — отвечает Элен безо всякой защитной иронии, что заставляет меня отказаться от моего иронического тона и помогает увидеть, что она не только потрясающе красива, но и реальна, она здесь, со мной и, может быть, даже будет моей, если я захочу. — Потому что, — продолжает она, — я старею.

Это в двадцать-то шесть лет! Тогда как двадцатичетырехлетний кандидат философских наук, с которой, я пришел сегодня на банкет — и которая, в конце концов, ушла в ярости одна с этого банкета, — только сегодня днем, перебирая в библиотеке каталожные карточки, сказала, что ждет, когда, наконец, начнет жить.

Я спрашиваю Элен, как ее здесь встретили. К этому моменту мы, сбежав с банкета, сидели напротив друг друга за столом в ближайшем баре. Менее решительно, чем я, она ускользнула от своего спутника, с которым пришла на этот вечер. Если бы я ее захотел… но хочу ли я? Должен ли? Сначала послушаю, что чувствует человек, возвратившийся после того, как убежал. Лучше это, чем разочарование.

— О, мы заключили перемирие с моей бедной мамой, а мои младшие сестры ходили за мной, как за кинозвездой. Остальные члены семьи не могли прийти в себя. Благовоспитанные девушки из семей республиканцев не делают того, что сделала я. Не считая тех, кого я встречала везде, где была, от Непала до Сингапура. Там целая маленькая армия таких, как я. Я бы сказала, что половина девушек, которые летят из Рангуна в Мандалай, родом отсюда.

— А чем ты занимаешься сейчас?

— Сначала я должна была научиться не плакать. Первые несколько месяцев с момента возвращения я плакала каждый день. Теперь это прошло, но каждый день, просыпаясь, я чувствую, что могу в любой момент заплакать. Там было так красиво. Жить в такой красоте — это непередаваемо. Я не переставала восхищаться. Каждую весну я ездила в Ангкор, а на Таиланде мы летали от Бангкока до Чингмайя с одним принцем, у которого были собственные слоны. Видел бы ты его со всеми этими слонами. Старый маленький человечек с кожей орехового цвета, он, как паук, двигался среди стада этих огромных животных. Его можно было два раза обернуть одним слоновым ухом. Слоны кричали, а он ходил, как ни в чем не бывало. Ты, наверное, думаешь, что я только это и видела. Нет, я понимала, что так они живут. Я плавала на лодке — это было в Гонконге — каждый вечер, чтобы привезти моего друга с работы. Утром его отвозил на работу мальчишка-лодочник, а вечером мы плыли обратно вместе, лавируя между джонками и американскими эсминцами.

— Роскошная колониальная жизнь. Не зря они не хотят расставаться со своими империями. Но я так и не понял до конца, почему ты рассталась со своей.

Мне и потом, спустя недели, было трудно это понять — несмотря на маленькие фигурки Будды из слоновой кости, на статуэтки из жадеита, стоящие на ее ночном столике, — что когда-то она жила этой чужой жизнью. Чингмай, Рангун, Сингапур, Мандалай… А почему не Юпитер, не Марс? Я знаю, эти места существуют не только на карте, по которой я прослеживаю ее путь к приключениям (как когда-то следил за приключениями Бригитты по лондонскому телефонному справочнику), и не только в романах Конрада, где я впервые столкнулся с ними. Я знаю также, что существуют на самом деле люди, которые считают, что их идея — жить в чужих городах и странах… Что же тогда мешает мне согласиться с тем, что Элен — одна из них? То, что мы вместе? В чем проявляется истинный характер Элен: в ее бриллиантовых клипсах или в скромном деловом костюме из индийской льняной ткани в полоску?

Я начинаю с подозрением и критически относиться к ее красоте сирены, а вернее, к той заботе, с которой она относится к своим глазам, носу, шее, груди, бедрам, ногам — почему она считает, что должна гордиться даже своими ногами? Откуда в ней эта царственность, это ощущение себя аристократкой? Скорее всего, от сознания безупречности кожи, длины ног, формы рта, прекрасных глаз и чуть-чуть вздернутого кончика носа, который она, не моргнув глазом (с чуть зеленым оттенком), называет «фламандским»? Я еще никогда не встречал человека, который бы так ценил свою красоту. Мой опыт общения с молодыми женщинами — начиная со студентки в Сиракузах, которая не хотела, чтобы наши отношения строились «на таком уровне» и кончая Бригиттой Свэнстром, для которой тело было предметом изучения, — говорил о том, что они не придают никакого значения тому, как выглядят, или, во всяком случае, делают вид, что не придают. Правда, Бригитта знала, что ее короткая небрежная стрижка мило подчеркивает ее очаровательную плутоватость, с другой стороны, она никогда не задумывалась по утрам, насколько красиво волосы обрамляют ее неподкрашенное лицо. А Элизабет, у которой были не менее роскошные волосы, чем у Элен, просто причесывала их щеткой и с шести лет носила распущенными. Элен же носит свои волосы, близкие по цвету к окрасу шотландского сеттера, то в виде короны, то шпиля, то венчика. Они для нее не просто предмет украшения, но еще и средство самовыражения, символ. Возможно, это показатель того, как сузились рамки моей жизни (а может быть, показатель того, как сила куртизанки исходит от Элен, ощущающей себя объектом поклонения), но, когда она закручивает свои волосы мягким узлом и чертит черную линию над ресницами (хотя сами по себе ее глаза не больше и не ярче, чем у Элизабет), когда она надевает дюжину браслетов и, словно Кармен, завязывает вокруг бедер шелковую косынку с бахромой, и все это, чтобы выйти и купить к завтраку несколько апельсин, это производит на меня определенное впечатление. Меня всегда волновала женская красота, но красота Элен не только интригует и возбуждает, она тревожит меня, делает глубоко неуверенным. Элен подавляет меня тем, что авторитетно заявляет о своей красоте, утверждает ее и подчеркивает ее своеобразие. Я подозреваю, что в своем воображении она наделяет себя исключительным правом и отводит себе особое место. Ее понимание себя и своего жизненного опыта кажется мне иногда банальным, и, в то же время, это делает ее привлекательной и полной очарования. Возможно, она и права.

— Как же случилось, — спрашиваю я, все еще с надеждой выяснить, что является вымыслом в истории с ее прошлым азиатским романом. — Как случилось, что ты рассталась с прекрасной колониальной жизнью, Элен?

— Я была вынуждена.

— Потому что деньги, которые ты унаследовала, сделали тебя независимой?

— Это паршивые шесть тысяч долларов в год, Дэвид. Да любой скромный преподаватель колледжа зарабатывает не меньше.

— Я имел в виду, что ты, возможно, решила, что молодость и красота не всегда будут вести тебя по жизни.

— Послушай, в детстве школа ничего для меня не значила. И семья моя была самая обычная — милая, скучная, правильная. И жили мы испокон века на Ферн-хилл-менор-роуд, 18. Единственным развлечением было время, когда мы садились за стол. Каждый вечер, когда мы приступали к десерту, отец спрашивал: «И это все?», и мама начинала плакать. И вот, когда мне было восемнадцать лет, я встретила зрелого мужчину. Он был очень привлекательным, знал, как со мной разговаривать, мог меня многому научить, понимал меня, как никто другой. Он прекрасно со мной обращался, вовсе не был тираном. И я влюбилась. Через две недели знакомства. Такое случается не только со студентками. И он сказал: «Почему бы тебе не поехать со мной?» И я ответила: «Да».

— Самолетом?

— Только не в этот раз. Представь себе: феллация в туалете первого класса посреди Тихого океана. Но знаешь, что я тебе скажу. Первые шесть месяцев совсем не были похожи на пикник. Но я не жалею об этом. Понимаешь, я была воспитанной девочкой из Пасадены, в юбке из шотландки и кожаных туфельках… Дети моих друзей были почти одного возраста со мной, неврастеники, но практически моего возраста. Я была так напугана, что даже не могла научиться есть палочками. Помню, однажды ночью, после моей первой большой вечеринки с кокаином, я каким-то образом очутилась в лимузине с четырьмя «голубыми» — четырьмя англичанами в платьях и золотых комнатных туфлях. Я умирала со смеху. «Это же сюрреализм», — повторяла я все время, — «сюрреализм», пока самый пухлый из них, взглянув на меня сверху вниз через лорнет, не сказал: «Конечно, это сюрреализм для тебя, дорогая, в твои девятнадцать».