Вот какой Хармс! Взгляд современников - Владимир Глоцер

Н. Шанько

Если Д‹аниил› Ив‹анович› в слове «когда» вместо буквы «к» произносил — «ф» (т‹о› е‹сть› говорил: «фогда»), то это значило, что события, о котором шла речь, никогда не было. Например: «фогда я сегодня был в изд‹ательст›ве» означало, что его поход в изд‹ательст›во чистая выдумка — он там не был. Или: «фогда я жил в М‹оск›ве», — опять чистая выдумка. В М‹оск›ве не жил. И т. д. ‹...›

Н. Ш.

БОРИС СЕМЕНОВ

«ЕГО ТОМИЛИ ПРЕДЧУВСТВИЯ»

Беседа с Б. Ф. Семеновым

Борис Федорович Семенов (1910—1992), художник, мемуарист.

Беседа с Борисом Семеновым записана мной 20 ноября 1974 года в Ленинграде, в редакции журнала «Нева», где Борис Федорович работал художественным редактором. Она состоялась за несколько лет до публикации его воспоминаний о Хармсе. В них он не повторил сказанное мне в тот день.

Борис Семенов. Я не знаю, говорила ли вам Эстер [Паперная], что я написал страниц тридцать о Данииле Ивановиче на машинке. Я вскоре предложил это одной редакции[83].

Из самых интересных встреч в моей жизни ни одно имя не рождает во мне столько откликов, сколько имя Даниила Ивановича. Я с ним дружил, очень дорожил нашими отношениями...

Владимир Глоцер. Помните ли последнюю встречу?

Б. С. Последняя моя встреча была с ним незадолго до войны, и мы все тогда чувствовали, конечно, приближающуюся войну. Мы с Даниилом Ивановичем сидели в пивной на углу Эртелева переулочка и Некрасова. А он был грустный, и это было как-то странно. (Но я не думаю, что это вам пригодится, потому что печатать это никто не будет.) Не последняя это была встреча, одна из последних. Вообще-то пивная была довольно паршивая. Запотевшие серые стены... Единственное, что там можно было посидеть в уголке. Разговор шел у нас об армии, об армейской службе. Он говорил, что попасть для него в армию было бы чудовищнее, чем попасть в тюрьму, потому что, он говорил, в тюрьме что? — можно думать, сидеть, писать. А уж в тюрьме находились многие наши друзья, в том числе Эстер. Так вот возможность попасть в армию представлялась ему чудовищной, дантовым адом[84].

В. Г. Может быть, о другом времени...

Б. С. Какой это был год? 29-й. Возможно, 30-й. Я об этом не пишу, — это не могло уложиться в мой рассказ. Я могу вам это подарить.

В. Г. Мне подарить нельзя, потому что я Даниила Ивановича не видел.

Б. С. Просто я это никому не рассказываю, это может быть интересно. Так вот я что хочу вспомнить. Как я в первый или во второй раз попал в Дом Печати на Фонтанке. Чей это был особняк? — это выяснить нетрудно. Это 30-й год или 29-й, — не помню. И там внизу, когда вы входили, стояла деревянная раскрашенная скульптура Филонова, идолище такое стояло. Это идолище, филоновская статуя, вызывала у всех такое любопытство сильное. Меня туда водил мой старший товарищ, который писал стихи. Там, я помню, слышал выступление Багрицкого. Там мы смотрели спектакль «Наталья Тарпова» Сергея Семенова[85], и однажды, когда мы пришли раньше времени туда, то возле статуи я увидел двоих каких-то людей. Один был в шубе... такой вывороченной мехом, а второй был в цилиндре, — можете себе представить. В 29-м году! Это в то время, когда цилиндр был неотъемлемый аксессуар образа буржуя — Керзона или Чемберлена[86]. Они декламировали стихи друг другу. Я спросил моего товарища: «Это что, артисты?» А он сказал: «Нет, это обэриуты. Они тут выступали, значит, и почему-то на сцену выволакивали шкаф, и тот, что в цилиндре, выступал, сидя на шкафу в цилиндре». Человек в цилиндре это и был Хармс, с которым я познакомился несколько лет спустя.

Он элегантно так раскланивался, приветствуя входящих. Это было ему к лицу. Вот первое впечатление о Данииле Ивановиче.

В. Г. В своих воспоминаниях вы не касаетесь дружбы Даниила Ивановича с Введенским и другими?

Б. С. О его дружбе с Введенским и Леонидом Савельевичем Липавским, Савельевым... Я помню, что однажды мы просидели в такой компании: Александр Иванович Введенский, Леонид Савельевич Липавский, Даниил Иванович и я. Я думаю, это было на Выборгской стороне, за Невой где-то он жил[87]. Я помню, мы просидели напролет всю ночь, что-то там выпивали, оставаясь абсолютно в форме. Это, наверное, год 38-й. Было очень интересно. Хармс читал Пушкина замечательно очень, и он «Песнь о вещем Олеге» изумительно читал и анализировал. Даже на таком хрестоматийном примере, знаете.

В. Г. Сам предложил читать Пушкина?

Б. С. Нет, это была суть встречи, читали отличные стихи. Отлично знали старых поэтов и уважали, хоть, казалось бы, такие смельчаки в поэзии. Это мне было очень удивительно и очень дорого. И то, что Хармс доказывал, было убедительно очень. «Египетские ночи» читал.

В. Г. Он сам читал?

Б. С. Да. «Идет прохожий... А между тем за край одежды прохожий трогает его». Вот как Пушкин поразительно пишет, говорил он.

В. Г. А есть там в ваших воспоминаниях о том, как вы иллюстрировали Хармса?

Б. С. Нет, я об этом не пишу, потому что то, что я иллюстрировал, носило какой-то характер несерьезный. «Быстро, быстро». И то, что я сделал к Хармсу, очень плохо, поэтому я не хочу об этом писать.

В. Г. Это было для заработка...

Б. С. Я часто придумывал это для Даниила Ивановича. Я не хочу, чтобы вы это писали. Просто Даниил Иванович был должен очень много денег Детгизу, а жил он очень бедно.

В. Г. И это в погашение долга шло?

Б. С. Что-то удерживал бухгалтер, а что-то он получал. Таким образом он написал свою блистательную вещь «Над косточкой сидит бульдог...»[88]. Муратов[89] сделал эти картинки, и Даниил Иванович взял на субботу и воскресенье и принес эти совершенно чудесные стихи. Зощенко очень любил это стихотворение.

Иногда мы с ним придумывали вместе эти истории в картинках. Это было очень интересно, потому что он очень много наговаривал этих историй уморительных, которые нельзя было для дошкольников печатать. Просто это были какие-то озорные, забавные приключения.

Есть у него такой рассказик в прозе, такая совершенно в духе Ионеско — «О падающих из окна старушках»[90]. Вот это родилось как раз во время придумывания веселых картинок.

В. Г. Это вы помните безусловно?

Б. С. Да, конечно.

В. Г. Еще что-нибудь из того времени...