Дымовая завеса - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, по части рытья канав и вообще земляных работ специалистов, равных таджикам, в России все-таки не было, — они вообще могли прорыть колодец сквозь весь земной шар и вылезти на свежий морозный воздух где-нибудь в Антарктиде — пройти сквозь глобус было для них плевым делом… А вот по части машин и механизмов сообразительности у детей гор Памирских не хватало, на глаза наползала задумчивая поволока, они мигом теряли дар речи и, кроме протяжного «бэ-э-э», ничего не могли выговорить.
Так что не понять, просчитался бывший повелитель торговых рядов с кухонными сервантами, отправив таджиков домой, или нет.
Поглядел Широков на заморенных стройбатовцев, и у него на лице задергалась излишне нервная жилка — жалко стало этих ребят. Не думали они, наверное, что священный долг каждого российского гражданина — защищать Отечество до последней капли крови, — им придется выполнять здесь, на строительстве нужников и подсобных помещений будущего барского поместья… Но случилось то, что случилось.
Широков рубанул рукой воздух и, развернувшись слепо, неровно покачиваясь на ходу, словно бы у него болели ноги, покинул стройку. Обидно было, что кривда победила правду…
Ну а потом стало уже не до стройки, не до поисков правды: недаром Бузовский напрягался — натужные усилия принесли ему успех… Под суд Широков, конечно, не попал, но намяли ему бока здорово.
Не выводя его из-за штата, сняли с погон майорские звезды, — стал он капитаном, — а потом и вовсе предложили спороть погоны с кителя и отправили на гражданку, дотягивать положенный жизненный срок там.
Не помогло ничто — ни ордена, ни годы беспорочной службы, ни седые волосы. И стал Широков сугубо штатским человеком.
Впрочем, нет, не сугубо, душа его все равно продолжала находиться там, где Широков привык быть, — на заставах, в сухих звонких зарослях, за которыми проходила контрольно-следовая полоса, среди малоразговорчивых нарядов — на границе, словом.
Граница въелась в него, в кожу въелась, в поры, в корни волос, в хребет, стала частью его тела… Ну а где тело, там и душа.
Ехать было некуда. Родных у капитана не было, жилья тоже (те квартиры, которые предоставляли ему раньше, были служебные), перспектив тоже не было, поэтому осел Широков в первом приглянувшемся ему южном городке. Одно было хорошо — находился этот небольшой городок недалеко от извилистой тревожной линии, именуемой границей.
Хоть изредка, но все же до него будет доноситься запах нейтральной полосы, автоматной смазки, горелых гильз, остающихся после учебных стрельб. Для него это — запах жизни, запах прошлого, Анин запах…
Надо было думать о работе. Широков, как всякий боевой офицер, мог бы вполне пригодиться в местном патриотическом клубе — таковой в их незатейливом городке имелся, но два штатных места, оплачиваемых администрацией, были прочно заняты — не сдвинуть, — в этих креслах сидели молодые люди, связанные то ли с криминалом, то ли еще с кем-то или с чем-то, не очень вкусно пахнущим, и Широков молча отошел в сторону…
На рыборазводящем заводе была довольно сильная охрана, но и там не нашлось вакансий… Не нашлось места и на городской маслобойне, и в трехэтажном супермаркете, и в игровом парке, и на заводе автомобильных запчастей, оснащенном дорогим западным оборудованием, которое надо было тщательно охранять… Делать было нечего, и он на своем уазике взялся за извоз.
Но на извозе много не заработаешь — городок все-таки небольшой, многие люди хорошо знают друг друга, расстояния, разделяющие их, — крохотные, да и уазик — машина не самая комфортная. Не иномарка, в общем. Впрочем, хоть и были заработки грошовые, а на еду и житье-бытье хватало. Впритирку, правда, но хватало, да и Широков был человеком непритязательным, он, если понадобится, вообще может некоторое время питаться одним только воздухом.
Случались и стычки с соперниками по ремеслу, так сказать, — в таких городах, как их, работы много не бывает, и извоз мог прокормить лишь считанное количество людей.
Месяца полтора назад его взяли в оборот на задворках старого железнодорожного вокзала…
Началось все с того, что у уазика неожиданно спустило заднее правое колесо — не просто спустило, а с шумом ухнуло вниз, ухнуло так стремительно, что машину даже перекосило. Широков выпрыгнул из «уазика» и увидел, что около колеса стоит наглый улыбающийся парень с тонкими, будто ниточки, подбритыми усиками. Широков видел его и раньше — парень этот ездил на потрепанной «хонде» с правым рулем, звали его Тофиком и был он то ли азербайджанцем, то ли ассирийцем — кем-то из этих, в общем.
Увидев лицо Широкова с твердым, крепко сжатым ртом, Тофик трусливо съежился, улыбку с его лица будто бы смахнуло мокрой тряпкой, он попятился, в следующее мгновение, круто развернувшись, помчался прочь от Широкова.
В колесе зияла узкая недлинная дырка — Тофик саданул по резине ножом. Недолго думая, Широков понесся за ним вслед.
Тофик оказался хорошим бегуном, ловко обогнул двух беседующих старушек и нырнул за угол вокзального здания.
— Стой! — просипел ему вслед Широков, также кинулся за облупленный угол вокзала.
Понятно было: если он сейчас не задержит Тофика, не объяснит ему, что к чему, колеса Широкову будут резать и впредь — в покое не оставят… Важно было знать — за что все это? За какие грехи, которых у него в этом городе не было — не успел еще заиметь.
За углом Тофик резко сбавил скорость и, тяжело дыша от бега, развернулся, становясь лицом к преследователю. В то же мгновение рядом с ним нарисовались три широкие фигуры с метровыми плечами.
— Ты кто такой? — угрожающим тоном, сквозь зубы, спросил один из них, центровой, — судя по его расплющенному носу и квадратному подбородку с раздвоиной, — человек опытный, со стажем, на чьем счету разборок не один десяток.
Маленькие глаза его были колючими, как кнопки.
— Дед Пихто, — усмехнувшись, ответил Широков.
— Я и вижу, — центровой поднял пудовый кулак и постучал им, как молотом, по такой же пудовой ладони. — И зачем ты, спрашивается, влез в наш бизнес?
Вона — обычный извоз теперь, оказывается, называется бизнесом…
Одет центровой был живописно — в китайские, с блестками, брюки, украшенные генеральскими лампасами, лопающуюся на груди серенькую майку со штемпелем какого-то детского фонда, расположенного в Америке, и огромные разношенные кроссовки-большемерки. Размер у них был не менее сорок восьмого. Колоритный, в общем, возник дядя.
Впрочем, сподвижники его были не менее колоритны, каждый был достоин своего рода похвалы. Единственное, что у них было общего — грузные
