Звезда королевы - Елена Арсеньева

Чего ждала она от старой цыганки? На что надеялась? Что хоть Татьяна — словом ли, ворожбою — отвратит князя от опасного предприятия? Опасность и беда так и реяли в воздухе, их нельзя было не чуять, тем более вещей цыганке… Но Татьяна, которая и в самых малых мелочах была осторожна и осмотрительна (ежели увидит, например, на полу нитку, всегда ее обойдет, потому что неведомо, кем положена эта нить, не со злым ли умыслом!), сейчас сидела молча, безучастно, словно не видела и не слышала ничего.

И князь ушел.

Вечером матушка сходила навестить сестру, но та по-прежнему крепко спала. Елизавета поглядела на ее малыша, лежащего в зыбке под надзором нянюшки, а потом вернулась в спальню к своим детям. Татьяна уже уложила их и задернула занавеси, чтобы багровый закат не томил глаза.

— Постели мне здесь, — велела княгиня.

— Что так? — удивилась цыганка. — Или комнату по нраву не выберешь?

Маша тоже удивилась: дедов дом был просторен; странно даже и то, что их с Алешкою разместили в одной спальне, — но чтобы и Татьяна, и матушка остались здесь же…

Елизавета склонила голову, устало переплетая тяжелую косу. Пальцы ее проворно перебирали русые пряди, а глаза были устремлены в пол, словно сосредоточенно следили за игрой теней.

— Томно мне, — сказала она вдруг. — Томно, страшно… Где они? Почему не дают о себе вестей?

Татьяна тихо вздохнула.

— Ничего, ничего. Все избудется. Ты сердце свое слушай!

— Да, — молвила Елизавета. — Сердце! — И, отбросив косу, быстро опустилась на колени под образами.

Она смотрела в печальное лицо Спасителя, но не крестилась — руки ее были прижаты к груди, и хотя губы шевелились, словно истово творили молитву, Маша почему-то знала, что мать не к Богу обращается — зовет мужа поскорее вернуться.

Посреди ночи в дверь сильно, страшно застучали, и раздался истошный крик Никитича:

— Беда, матушка-княгиня! Отворите!

Маша вскинулась в постели. На своей кровати сонно протирал глаза Алешка; Татьяна, уже одетая, со свечою, пыталась одной рукой снять с двери засов. Подбежала матушка — чудилось, они обе вообще не ложились, — и помогла впустить Никитича. В руках его горел трехсвечник; в комнате сразу посветлело, и горестное лицо старика сделалось отчетливо заметным.

— Князь не вернулся? — деловито спросила Елизавета, и ее голос слегка приободрил Никитича.

— Схватили его, матушка-барыня, — ответил он уже спокойнее. — Похоже, упредил кто Аристова. Люди, с нашим князем бывшие, побиты, а сам он повязан и в погреб брошен в избе проклятой Акульки.

Несколько минут царило молчание.

— Ну и что же ты стоишь? — сурово спросила наконец княгиня. — Подымай народ, веди на воровское гнездо!

— Эх-эх, барыня моя милая! — совсем уж по-стариковски вздохнул Никитич и, не спросясь, тяжело опустился на стул у двери. — Мужички-то наши и пособляли мятежнику! Беда у ворот: дошла и до нас смута. Только Силуян прибежал, головой рискнул: спасаться, мол, надобно не мешкая, не то постигнет нас та же участь, что лесозаводчика господина Дербенева, коего свои же лесорубы точно на доски потесали!

Никитич тут же спохватился, прихлопнул рот ладонью, но поздно — страшные слова уже были произнесены.

Елизавета стиснула руки на груди, постояла так мгновение, будто заколдованная, потом повернулась:

— Татьяна, одень детей. Да побыстрее. Пойдете через сад в лес. Бог даст, выйдете на дорогу к Нижнему…

— Окажите милость, ваше сиятельство, примите мое смиренное гостеприимство! — вдруг послышался глуховатый голос, как бы с некоторым усилием произносящий слова, и в комнату, кланяясь, вступил немолодой, чисто одетый, благообразный мужик, при виде которого Елизавета на миг расцвела своей чарующей улыбкою:

— Силуян, голубчик!

Они знали друг друга давным-давно, еще с той поры, когда две робкие сестрички жили в Елагином доме под присмотром суровой тетушки, и сейчас княгиня обняла крестьянина и сказала, глядя влажными глазами в его доброе бородатое лицо:

— Здравствуй, Силуян, милый. Спасибо на добром слове, только…

— Не перечьте, ваше сиятельство, — сурово возразил Силуян. — Ведь все село наше обложено, все дороги перекрыты. Попадутся ваши птенцы в лапы хищные — не помилуют их злодеи, даром что пред ними дети малые. А у меня в дому есть под сеновалом тайничок. Тесноват, конечно, для четверых будет, да куда ж деваться? Переждете там малое время, день ли, другой, а уж мы с бабою моей найдем способ, как вас вывезти из села, в бочках ли пустых (я ж бондарь), под сеном ли, а то в кузовах. Ну, будет день, будет и пища, а пока собирайтесь, не медлите!

Княгиня стиснула тонкими пальцами его большую грубую ладонь:

— Спаси детей моих — и я за тебя век Бога буду молить. Уводи же их поскорее! — Она подтолкнула к Силуяну наспех одетых сына и дочь и, резко вскинув руку, остановила вопрос, готовый вырваться у всех разом: — А я с Лисонькою останусь.

И никто слова против не вымолвил, хотя затрепетало каждое сердце. И взрослым, и малым было ясно: княгиня не могла бросить на произвол судьбы прикованную к постели сестру, вдобавок с новорожденным младенцем. И дети молча приняли от матери крест и прощальный поцелуй, своей трагической торжественностью похожий более на последнее целование, — приняли без слез, возможно, впервые ощутив, что бывают в жизни такие мгновения, когда молчание звучит громче самых надрывных речей.

Дети вышли вслед за Силуяном в сопровождении Татьяны, и последнее, что услышала Маша, прежде чем за ними закрылись двери, был вопрос матушки, обращенный к Никитичу:

— Одного не пойму — кто же предупредил Аристова, что князь за ним явиться намерился? Кто сей презренный предатель?

И тут Машенька почувствовала, как задрожали пальцы Татьяны, сжавшие ее руку…

Мятежники пришли наутро, уже засветло. Елизавета смотрела сверху, из окна Лисонькиной светелки, на толпу, входящую в ворота барской усадьбы сперва робко, подбадривая себя криками, — и ощущала даже некое облегчение оттого, что наконец-то окончилась эта ночь, это тягостное ожидание неминуемой смерти.

Топот и крики разносились по дому. Уже слышался шум опрокинутой мебели, звон разбитой посуды, уже что-то волокли по ступенькам, уже доносились со двора отчаянные, протестующие крики Никитича, пытавшегося отстоять барское добро, когда в залу наконец просунулась конопатая физиономия молодого мужика с вытаращенными от возбуждения глазами. Впрочем, завидев спокойно сидящую на шелковом диванчике нарядную барыню, он сдернул было шапчонку, поклонился по привычке в пояс — да, спохватившись, скрылся за дверью с криком: