Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

— Это ж молокосос! — воскликнул я, не в силах скрыть досаду.

Парень спокойно взглянул на меня. Он хотел что-то сказать, но, видно, раздумал и перевел глаза на хозяина судна.

— Ну, не такой уж молокосос.

— Именно молокосос.

— Потом сам увидишь.

— Я и сейчас вижу. — Я повернулся к мальчишке. — Ты приехал на место Фиденсио?

— Да.

— А понимаешь, что такое лес? Жечь уголь умеешь?

— Нет, не умею. Но научусь.

Меня просто смех разобрал, и руки зачесались всыпать ему как следует… Подумать только, научится! С этаким беленьким личиком! Жечь уголь — это не игрушки!

— Как же, — сказал я, — научишься, если тебя раньше не сожрут москиты.

Онничегонеответилисунулрукувкарман — искалсигарету. Мыпомолчали. Яподумалотом, какоелицобудетуКанарца, дачтолицо — япредставилсебе, что он скажет на все это. Правда, последнее слово — за Мартинесом.

Поразмыслив, я попросил хозяина судна:

— Задержись еще на пару деньков, может, тебе придется везти этот груз обратно. Ну, пошли.

Я зашагал по воде прямо к плоту, да внезапно остановился: «Вот черт, как же я мог забыть?»

— Герман… Герман! Как там Фиденсио?

Но хозяин парусника не услышал: слова мои унес ветер.

— Все так же, — сказал парень, но я даже не взглянул на него.

Мы прибыли ночью. За два дня до этого Мартинес зажег первый костер. Он был весь из хукаро и горел бесшумно. В воздух поднималось облако серого дыма. Мартинес и Канарец не спали. Это был час разговоров у огня за кружкой крепкого кофе.

Как только плот подошел к берегу, я подал голос. С берега отозвались.

— Это остальные, — объяснил я своему спутнику.

— Сколько их? — спросил он.

— Четверо, но они стоят двадцати.

Больше мы не произнесли ни слова.

Когда мы подошли к костру, Канарец встал. Невозможно было различить что-либо, кроме его сверкающих белков и жестяной кружки в руках. Он бросил взгляд на парня, затем на Мартинеса. Я тревожно следил за ними. Мартинес тоже поднялся, сделал несколько шагов нам навстречу и спросил:

— Ты знаешь эту работу?

— Пока нет.

Затем произошло то, что я и ожидал. Канарец швырнул кружку и подошел вплотную к новичку.

— Нечего сказать, хороша рожа! Просили мужчину, а прислали сосунка.

Все молчали. Молчал и новичок. Лицо его было едва освещено. Мне показалось, что оно покраснело, но я не поручусь, были то отсветы огня или прилившая к лицу кровь.

Мартинес продолжал:

— Не знаешь работы, так можешь убираться.

Тут парень потерял терпение:

— Ну, кое на что я гожусь.

— Конечно, например, тарелки очищать! — закричал Канарец.

Но прежде, чем он договорил, парень ударил его кулаком в лицо. Канарец покачнулся и рухнул на лежавшие рядом стволы. Мартинес, Андрес и я кинулись к дерущимся. Мартинес добежал первым. Он хоть и был намного ниже парня, а схватил его за пояс и швырнул на груду бревен, как куклу. Канарец выхватил мачете, но Мартинес резко его осадил:

— Прекратите, не то я кого-нибудь прикончу.

Лицо Мартинеса оставалось спокойным. Канарец спрятал мачете и утер кровь. Парню здорово досталось: острый сучок разорвал ему рубашку и глубоко поранил грудь. Из раны капала кровь. Падая, новичок стукнулся лбом о бревно и теперь был без памяти. Я поднял его на руки. Андрес побежал за аптечкой. Парень с трудом приходил в себя, и я положил его на землю. Мартинес был спокоен: такими же глазами он смотрел на слепней и на пламя.

Но вот парень очнулся, сплюнул кровь и сказал:

— Не все можно стерпеть.

— Завтра уйдешь отсюда, — отрезал Мартинес.

— Хорошо, только я привез письмо от дона Бруно, — продолжал парень и поспешно вытащил листок

бумаги. Мартинес взял фонарь и молча стал читать. Затем протянул письмо мне. В нем говорилось:

«Податель сего — мой родственник. Посылаю его вместо Фиденсио. Он молод и горяч. Я дарю ему костер из яны. Прошу принять моего родственника хорошо».

— То-то я удивлялся его щедрости. Теперь он навязывает нам своего родственника, — заметил я.

Но Мартинес будто не слышал. Он постоял, уставившись в землю, а затем сказал:

— Ладно.

По правде, больше всего нас злила кожа этого парня. Белая, как у женщины, словно нарочно созданная для москитов и острых веток. Но он остался. К Канарцу новичок за все время не обратился ни разу.

Мы все глубже и глубже уходили в лес, не обращая внимания на москитов и прочих тварей, а это требовало мужества. В те дни кораси поднимались в воздух густыми тучами. Казалось, на заросли наброшено серое покрывало. Рой описывал причудливые круги до тех пор, пока ему не удавалось выследить добычу, все равно кого — животное или человека: было бы тело и кровь, чтобы напиться до отвала. Тогда кораси тысячами набрасывались на жертву и яростно жалили, вызывая зуд, на коже оставались красные пятна, которые через некоторое время от расчесывания превращались в гнойные язвы. Мы уже не могли сдерживаться, и на наших телах их было великое множество.

В середине августа у нас был готов и сложен в мешки уголь от трех костров, и теперь мы наконец могли приняться за свой.

Парню мы все объяснили как есть:

— Этот костер наш, и Фиденсио получит свою долю. На этом костре ты ничего не заработаешь.

Он не произнес ни слова и продолжал работать, словно участвовал в доле.

Ночь, когда мы сложили костер и прикрыли его землей и дерном, была лучшей из всех, что мы провели здесь, несмотря на все наши мучения. Мартинес взобрался на гребень костра, чтобы поджечь его. Мы видели, как сосредоточенно он работает там, наверху древесной горы. Казалось, он стоит совсем близко к звездам, сверкающим над его головой. Костер удался на славу. Мы очистили все вокруг и не разводили поблизости огня.

На третий день Канарец перестал есть и пожаловался на боль в животе. У него началась рвота, и ему пришлось остаться в ранчо. Теперь мы разговаривали друг с другом только о самом необходимом.

— Антонио, поправь-ка граблями с этого боку, — говорил мне Мартинес.

Парень молчал и отводил глаза в сторону, словно был во всем этом виноват. У Канарца продолжалась рвота.

Опытный угольщик может выдержать при умеренном ветре до трех дней без сна, но когда появляются москиты, нет такого святого, который выдержал бы это. Не спасает даже дым горящих черных мангров.

Наступила такая ночь, когда нам пришлось оставить парня одного. Так приказал Мартинес, да и мы, сказать по правде, все этого в душе хотели.

Боже, как я спал! Я свалился замертво, словно глаза мне засыпали землей и камнями. Последнее, что я услышал, был кашель Канарца. И то он успел, наверное, кашлянуть всего раза три. Дальше я ничего не помню.

Не знаю, кто закричал первым и который был час. Я вскочил и стремглав выбежал из ранчо. Мартинес и Андрес уже неслись впереди. Деревья были окутаны жарким дыханием огня. Ветки и стволы светились красным, а их отражения плясали на воде. Пылал костер из яны. Верхняя половина была уже вся охвачена языками пламени. Мы бросились искать парня и нашли его здесь же, около болота. Он лежал ничком и плакал. Андрес выругался и угрожающе замахнулся палкой, но Мартипес удержал его. Я перевернул парня на спину. На его лице и руках были страшные ожоги. Я увидел испуганные глаза Андреса и лицо Мартинеса, спокойное и твердое.

В тот год мы выжгли много угля. Конечно, большую часть получил хозяин участка, но и нам досталось кое-что. А после того, как мы отвезли парня на «Амалии» и он ушел от всей этой суеты, мы пропили и прогуляли с девками весь наш заработок. В одну из веселых ночей за стаканом вина кто-то сказал нам с Андресом, что Фиденсио умер. Когда жара спала и москитов стало меньше, мы все возвратились на участок.

Выйдя на маленькую пристань, я обернулся, чтобы проститься с матерью Мартинеса. Как всегда во время прощания, она стояла на пороге дома. У ее подола жались трое ребятишек, очень серьезных, в новых ботинках.

— Кто это? — спросил я Мартинеса.

— Внуки Фиденсио, — сказал он. И повернулся в сторону Кайо, темной точки на горизонте.

1945.

Старое железо

(Перевод Р. Окунь)

Старый Лукас водил пальцами по лемеху плуга и, глядя на след, оставленный ржавчиной, прикидывал, сколько же времени пролежал этот плуг без дела. Неожиданно за его спиной раздались шаги, и, обернувшись, он прежде всего увидел краги солдата.

— Капрал велел тебе прийти, Лукас. У него для тебя новости.

Лукас вскочил на ноги с легкостью, уже не свойственной его возрасту, и тревожно заглянул в лицо вестового. Но тот, не проронив больше ни слова, повернулся и пошел прочь, а Лукас так и остался стоять, на губах его застыл вопрос, который вот уже двадцать месяцев жег ему сердце.

Первым побуждением Лукаса было пойти домой и сообщить новость старухе и трем дочкам, однако он тут же раздумал и направился к лошади. Спустя мгновение старик уже вдевал ногу в стремя. И тут, впервые в жизни, не рассчитав высоты апельсинового дерева, он задел шляпой за ветки. Лукас почувствовал, как они царапнули его, и со всей силой пришпорил коня.