Пассажир последнего рейса - Роберт Штильмарк

— Кандидат еще. Зовут Иван Бугров. Костромич. В Юрьевце у тещи гостил, там захворал, угодил из лечебницы на этот пароход госпитальный. Главное, и брать не хотели, сам увязался за ранеными. Вижу, военфельдшер-то вроде из бывших, я и вверни ему тихонечко «ваше благородие». Сразу подобрел, мигом принял в команду, кочегарить. Пришлось попотеть после хвори-то. Вот куда угодливость завести может, чуешь?

— А с тобой кто, остальные двое?

— Тоже из команды. Водники. Как смекнули, что это за эвакогоспиталь, задумали доложить на берегу. Избили их — и сюда!

Бугров говорил тихо, но часовой в коридоре расслышал голос, хоть и не понял слов.

— Смерти захотели, красная сволочь? Получай!

Пуля прошла на палец от головы Антонины, оставила аккуратное отверстие в наружной стенке. Через ровную дырочку ворвался в каюту розовый утренний Луч. Часовой на палубе тоже щелкнул затвором, но с мостика капитан крикнул повелительно:

— Отставить стрельбу на борту! Город наш. Глядите: броневики по улицам за красными гоняются. Спета их песенка!

Стрельба откатывалась к окраинам, но не стихала. Доносило выстрелы и с левого берега. Антонина помнила по рассказам, что там, на левом берегу, находится поселок Тверицы, где ярославский князь поселил пленных тверичей. В соседстве с Тверицами была железнодорожная станция Урочь, откуда слышались паровозные гудки и пулеметные очереди.

В каюте стали видны все предметы — из каждой щелочки тянулись золотые солнечные лучи. Время шло к полудню.

Капитан, что утром не допустил стрельбы на борту, громко произнес с мостика:

— Внимание! К берегу ведут пленных, по спуску, сюда, под откос. Часовые, приготовиться! Сейчас и за нашими придут, верно!

— Эх, сестрица, — с сожалением проговорил костромич Бугров. — Даже ножки от кровати оторвать не успел — все ж накостылял бы напоследок какому-нибудь золотопогоннику… Ну, ребята, как поставят к стенке — чтоб под «Интернационал»! Слышь? Недолго этим победителям здесь царствовать, а нас народ не забудет, помянет…

Дверь отлетела в сторону. Из коридора гаркнули: «Выходи!» Шаров уже шагнул к выходу, но Бугров остановил его:

— Постой, постой, не больно спеши! Негоже больных на произвол бросать, парень! Их тут моментом штыками к койкам приткнут. Бери лежачих, клади на одеяла, берись каждый за конец. Старика сперва выносите, он легкий, втроем сдюжите. Теперь молодого бери. Ты, сестрица, за тот конец, а я с этого боку прихвачу. Пошли — и без паники!

Таща всемером обоих лежачих, старика Савватия и Сашку, арестанты покинули каюту, вышли на берег. Их подгоняли ударами прикладов и револьверов. Береговой галькой повели к паромной переправе.

С парома развернулась перед людьми картина города-красавца. Выходя к Волге руслами стародавних оврагов, превращенных в плавные спуски, городские улицы Ярославля как бы ныряли под каменные арки мостов, протянутых вдоль набережных, выше зеленых береговых откосов.

Линию этих верхних набережных оттеняла липовая аллея, уходившая вдаль, насколько глаз хватал.

На Стрелке здание Демидовского юридического лицея издали как бы сливалось с мощным пятиглавием кафедрального Успенского собора. Из густой зелени городских садов, цветников и скверов уютно выглядывали шатры колоколен славной ярославской кладки и купола знаменитых церквей. Вдоль набережной красовались фасады особняков с балконами, резными перилами, итальянскими окнами.

Но в лучшем из городов Поволжья шла сегодня кровопролитная и беспощадная война! Слева, ниже лицея, из-за ярко-зеленой поймы реки Которосли, образующей при впадении в Волгу красивый высокий мыс — знаменитую Стрелку, возникали дымки выстрелов. Это отстреливались из района Коровников красные дружины. Бой шел за городской мост через реку Которосль, неподалеку от Стрелки. Назывался этот мост Американским.

Справа же, где четко рисовались в небе огромные дуги металлических ферм железнодорожного моста через Волгу, самого большого моста, когда-либо виденного Антониной, бои шли с особым ожесточением — видимо, восставшие белогвардейцы во что бы то ни стало стремились захватить этот мост, рабочие же отстаивали его отчаянно. Запах пороха и гари достигал даже людей на пароме.

Кое-где с балконов нарядных особняков на Волжской набережной свисали прежние флаги, бело-сине-красные. Антонина приметила группу людей на колокольне затейливой церкви Благовещения — она отличалась от других церквей вычурными куполами. Одна из человеческих фигурок на колокольне вытянула руку, и тотчас кургузый зверь, будто осевший на задние лапы у ног фигурки, затарахтел, забился и опять притих. Это действовала пулеметная точка.

Паром приближался к дровяной барже, поставленной на якоре посреди Волги, против здания Арсенальной башни. Перевозчики еще не успели подвести паром к барже, как прошел над ним с воем пушечный снаряд. Антонина держала угол одеяла, служившего носилками для Сашки. Она невольно пригнулась от страшного звука: показалось, что снаряд нацелен прямо в баржу. А костромич Бугров, державший одеяло за другой конец, ободрительно говорил:

— Не бойсь, сестричка! Если слышно, как летит, значит — мимо! Который сюда — того услышать не успеешь!

Пока паром неуклюже маневрировал, чтобы пристать к барже, еще один снаряд почти накрыл суденышко. Рядом с паромом поднялся шумный фонтан, что-то глухо ухнуло, конвойные заругались неистово… И как только паром стукнулся о дерево баржи, охрана кто прикладом, кто носком сапога, кто кулаком по загривкам погнала пленников на борт плавучей тюрьмы через один из прямоугольных оконных проемов, зачем-то устроенных в борту.

Паром оказался много ниже баржи, и даже с пароходного трапа трудно было взобраться к проему. Антонина испугалась, что ей не втащить ношу по крутому трапу и не перекинуть через край проема. Удар прикладом угодил ей между лопатками, она споткнулась и упала лицом вниз, уже на палубу баржи, вернее, на узкий дощатый настил, изнутри опоясывавший баржу прерывистой полосою, пониже проемов.

Бугров успел подхватить тяжелого Сашку за талию и подал его наверх. Миг — и чьи-то руки приняли за Сашкой и носилки со старцем Савватием. С узкого палубного настила пленников согнали вниз, на грязное, залитое водою дно баржи. Она была загружена березовыми дровами на одну треть или четверть своей емкости. Среди поленьев, накиданных как попало, стали усаживаться и укладываться пленные.

Конвойные тотчас отплыли на пароме восвояси. Никакой охраны на барже оставлять не требовалось, потому что на берегу, в блиндаже у Арсенала, установили пулемет. И за этим станковым пулеметом «максимом», изъятым из Арсенала, расположился опытнейший стрелок, в прошлом казак, по чину — подъесаул, недавний мясник, хромой пациент Антонины Иван Губанов, еще недавно — командир особой роты карателей, на время нашедший приют и покровительство в яшемском монастыре. Его отлично смазанный, лишь сегодня добытый с бою пулемет надежно обеспечивал охрану баржи с тремястами пленников-заложников!

Глава третья

В небесах, на воде и на суше

Над темно-синими хвойными лесами дальнего северного Подмосковья полосою прошел веселый грозовой ливень. У летчиков Военного учебно-опытного авиаотряда шли к концу послеполуденные занятия по тактике. Слушатели все чаще отрывались от учебных карт с нанесенной обстановкой и поглядывали то на полотняный, потемневший от сырости потолок палатки, то на часовые стрелки. Как известно всем слушателям всех учебных заведений в мире, эти стрелки имеют удивительное свойство — застывать на месте минут за десять до конца последнего урока!

Именно в эти мучительные для слушателей последние минуты учений пилоты Первой эскадрильи уловили знакомый шум штабной «Индианы» — кроваво-красного мотоциклета, на котором обычно разъезжали адъютант или другие нарочные командира.

Дневальный у палатки, где велись занятия, первым увидел гонца. С пулеметным треском мотоциклет промчался от зеленого летного поля к палатке, поднял из свежих голубых лужиц два буруна брызг и затормозил перед пологом. Водитель приподнялся в седле, удерживая машину промеж длинных ног, обутых в высокие, зашнурованные от подъема до колена коричневые летные сапоги. Он сдвинул на лоб большие очки-консервы в кожаной оправе и скомандовал дневальному:

— Комэска-один Петрова — на выход! Срочно!

Командир Первой эскадрильи выглянул из палатки и по привычке протянул было руку за штабным пакетом. Но адъютант не вручил комэску никакого письма, а выразительно указал на багажник с привязанной к нему тощей и засаленной подушечкой:

— Немедленно в штаб, к командиру!

На протяжении трех километров глинистой дороги комэску Петрову приходилось сосредоточивать все усилия на одном — как бы не потерять равновесия и не «ударить в грязь лицом» в прямом смысле слова. Водить мотоциклет Петров любил, как всякий летчик, но притуляться по-женски за спиною водителя терпеть не мог. За адским треском невозможно было говорить с адъютантом, но по его нервозности, даже по виду спины, согнутой будто под каким-то бременем, комэск понимал, что вести пришли нерадостные.