Глядя на море - Франсуаза Бурден

Матье злился, что согласился на встречу, но Тесс с Анжеликой решили бороться с ним не на жизнь, а на смерть, так что он в конце концов сдался, во-первых, чтобы их успокоить, а во-вторых, чтобы окончательно с ними не рассориться.

Но психиатр, перед которым он теперь сидел, отчего-то не вызывал у него ни малейшего желания ему исповедоваться.

— Значит, вы слишком много работали все эти последние годы?

— Да, я очень много работал и находил в этом удовольствие. Затеять какое-нибудь новое дело было для меня своего рода планкой, которую я перед собой ставил и которую преодолевал с энтузиазмом.

— Планка? Что же вас подталкивало ее ставить?

— Ничего. Я сам ее ставил.

— И вы считаете, что добились желаемого?

— Вполне. Пройдите как-нибудь мимо витрины моего книжного магазина, и вы поймете.

— Да, я знаю ваш магазин, — спокойно сказал психиатр. — Да и кто же в Гавре не знает его? Итак, когда ваша цель была достигнута, у вас возникло желание… пустить все к черту?

— Ну уж нет! Я столько в него вложил, так самоотверженно трудился! А потом в один прекрасный день вдруг от этого ничего не осталось. Пружина лопнула без всякой причины. Так вот, однажды утром я встал с мыслью, что лучше всего было бы сейчас добраться до моря и утопиться.

— Неужели?

— Клянусь, такая мысль пронеслась в моей голове. Меня охватила такая усталость, что захотелось умереть.

— Вы что-нибудь пытались предпринять?

— Конечно. То возбуждающие средства, то, наоборот, снотворные. Но кончилось тем, что я выбросил все рецепты. Дошел однажды до своего магазина, посмотрел на витрину, развернулся и отправился обратно. Одна мысль, чтобы войти туда, вызывала у меня тошноту. Я вернулся домой, но и там было то же самое, мне и дома не хотелось находиться. Меня очень испугало это ощущение отвращения ко всему, неприятие всего на свете. И тогда я потащился в другое место, добрался до дома Сезара… вернее, моего дома в Сент-Адрессе. Он почти все время пустовал, я там не жил, не считая двух-трех выходных, что провел в нем. Но, странное дело, там я сразу успокоился. Точно кролик, нашедший наконец свою клетку. И мне никуда больше не захотелось оттуда выходить.

Матье прервал свою речь, скрестив руки на груди. Несмотря на все его сомнения, этому типу все же удалось его разговорить. У Матье сложилось впечатление, что Тесс рекомендовала его с излишней настойчивостью. «Это очень, очень хороший специалист, — говорила она, — просто потрясающий парень, психиатр от Бога, замечательный человек». Неужели и правда он был настолько исключителен? Не был ли он ей ближе, чем просто друг? Разглядев его получше, Матье пришел к выводу, что он действительно привлекателен, к тому же моложе, чем он сам. Звали его Бенуа Левек, и, похоже, практика его шла успешно, судя по изящной меблировке кабинета.

— Иными словами, этим вы сейчас и занимаетесь, то есть носа оттуда не показываете?

Голос у него был мелодичный, хотя он старался придерживаться нейтрального тона.

— Так и есть.

— Вас устраивает постоянное пребывание в этом месте?

— Да не сказал бы. Мне не стало ни хуже, ни лучше, все та же страшная усталость.

— Расскажите-ка мне о вашей усталости. Какого она рода? Физическая? Моральная?

— И то и другое.

Почему он задавал ему все эти вопросы? Разве не достаточно было просто выслушивать пациента? Или его дружеские связи с Тесс давали ему возможность выдать ей профессиональную тайну, открыв молодой женщине, что на деле их любовные отношения с Матье страдали ущербностью и натянутостью?

— Послушайте, — сказал Матье, — не очень-то я верю, что все это способно мне помочь.

— Что «все это»?

— То, что я сижу у вас в кресле и рассказываю о своих душевных состояниях. Если я и согласился на прием, то только чтобы доставить удовольствие моим… близким.

— Семье?

— Главным образом дочери. Мать — в доме престарелых и потихоньку теряет связь с реальным миром. Есть, правда, еще три брата, но они далеко отсюда.

— В географическом смысле?

— Не слишком, однако, все же далеко. Я — последний сын, и…

Он снова осекся. Какого черта он заговорил о братьях! Они были не виноваты в его депрессии.

— Значит, «Большое братство»? — спросил Левек.

— Четыре парня и ни одной дочери, к огромному огорчению нашей матери.

— Рождение внучки должно было ее утешить.

Разумеется, нет. Ведь Анжелика воспитывалась вдали от бабушки.

— Не думаю, — признался Матье. — Все, что исходило от меня…

Снова прервав себя, он негромко рассмеялся.

— Вы, должно быть, сделаете далеко идущие выводы из моих последних слов!

— А должен? Похоже, вы не готовы говорить со мной на эту тему. Вы, кажется, не склонны довериться мне.

— Это не имеет никакого значения ни для меня, ни для кого бы то ни было.

— Тогда я не понимаю, зачем вы здесь? Только чтобы доставить удовольствие людям, которые вас окружают?

— Не только. Еще и потому, что хотел бы снова стать самим собой.

— Вы думаете, что я могу вам в этом помочь?

— Не знаю.

— Тем не менее вы собираетесь тратить деньги на наши сеансы.

— Да. И притом без гарантии конечного результата.

— Разговор всегда высвобождает ненужные эмоции.

Возможно, вам просто не с кем поговорить?

— Что я мог бы сказать? Что в одно прекрасное утро я очутился в шкуре незнакомого парня и хочу из нее выбраться? Кто сможет это переварить? Мы же не в романе Кафки.

— Намекаете на «Превращение»?

Бенуа демонстративно взглянул на часы и сообщил, что сеанс окончен. Сначала засомневавшись, Матье был вынужден убедиться, что проболтали они три четверти часа. А ведь ему казалось, что пришел он сюда десять минут назад.

— На какое число вам будет удобно назначить следующую встречу?

— Не важно. Я свободен, как ветер.

С непринужденной улыбкой Бенуа заметил, не боится ли Матье впасть