Журнал «Вокруг Света» №06 за 1972 год - Вокруг Света

В ту ночь Фергюсон свалился на свою койку, пытаясь забыться сном. Но заснуть не удавалось: по телу пробегала судорожная дрожь при одной мысли, что выпущенная им пуля могла попасть в ребенка. Что бы подумала его жена? Он рассказал о своих страхах одному солдату, когда они возвращались в казарму, но тот лишь безразлично пожал плечами. Фергюсон обратил внимание, что многие солдаты, особенно те, что служили в Адене или на Кипре, называли здешних жителей просто туземцами, и ему показалось, что сержанту Харрисону не терпелось подстрелить кого-нибудь из них. Да он и сам почувствовал, как нахлынула на него волна слепой ярости, когда он бежал за толпою во тьме. Тогда он помнил только одно: Скотт, которому только двадцать лет, останется парализованным до конца своих дней. Он был готов убить снайпера, пусть только тот попадется ему на мушку. В темноте под шум уличной стычки представление о человеке из ИРА стало терять реальные формы, оно все разрасталось и разрасталось в его сознании, пока ему не начало казаться, что даже двенадцатилетние подростки, бросавшие в них камни, тоже его заклятые враги из ИРА.

На следующий день, когда они патрулировали в Болимерфи, Фергюсону было не по себе. Если раньше он с некоторым благодушием глядел на мамаш, толпившихся около магазинов, на щекастые чумазые рожицы выпрашивающих значки ребят, то после этой ночи он смотрел на них с чувством растущей неприязни и страха. Он вдруг ясно осознал, что в любой момент дня и ночи, в самом что ни на есть неожиданном месте его подстерегала смерть и что этим людям совершенно безразлична его судьба. Они были католики, как и он, но у них уже сложилось определенное отношение к английским солдатам, и завоевать их доверие теперь не удастся. Угрюмые молодые люди, толпившиеся на улицах, напоминали ему мрачные, враждебные лица шахтеров после обвала в шахте.

Пройдет три месяца, и он уедет домой, но, возможно, ему снова придется вернуться: некоторые попадают сюда уже третий раз. Причем следующий раз его, может быть, приставят охранять заключенных. Или ему придется присутствовать при пытках.

О допросах в концлагерях ходило много разных слухов. Говорили, что там надевают человеку на голову мешок из толстой ткани и не снимают дней пять-шесть. В таком случае у человека нарушается представление о времени, он не знает, где находится, кто его допрашивает и что ему угрожает. Иногда их сажают в вертолет, поднимают на некоторое время в воздух, а когда у заключенных создается впечатление, что они уже набрали высоту, их сбрасывают вниз футов с двадцати. Сэнди говорил, что с таким мешком на голове можно сойти с ума. Фергюсон на секунду представил себе, каково день за днем быть в удушающей тьме, среди врагов, и почувствовал, что сам не смог бы вынести больше нескольких часов.

Допросы были делом полиции. Но облавы и аресты производились солдатами. Он знал, что есть среди них и такие, которым все равно, кого хватать. Вместо члена ИРА мог сойти любой из его семьи.

— Скольких из ИРА мы взяли? — спросил он Сэнди.

— Да никто из арестованных в ИРА и не был, — ответил тот.

Весь ночной налет оказался пустым делом. Даже того старика, которого на глазах у Фергюсона тащили по битому стеклу, пришлось отпустить.

Он шагал по Болимерфи, подставляя лицо свежему ветру, и с тревогой думал о будущем. Мимо прошла девочка с бутылкой молока. «К вечеру они, возможно, наполнят ее бензином», — с горечью подумал он.

Питер Леннон

Перевела с английского А. Олегова

Ульвелькот и Тынклин

Тынклина я нашел, как всегда, на берегу моря у сарайчика, где хранились запасы моржового мяса и сала. Рядом с этим сарайчиком на железных бочках, поставленных на попа, покоилась перевернутая вверх днищем огромная байдара.

Мою просьбу взять меня с собой в бухту Сомнительную он выслушал равнодушно. Не поинтересовался, откуда мне стало известно, что он собирается пойти туда, не спросил, что я позабыл там, в этой бухте, не стал выяснять, чем его байдара показалась мне лучше колхозного вездехода, который тоже изредка бегает туда.

Когда я пришел, он строгал рейку, вероятно, для каркаса очередной байдары. Делать их он был большой мастер. Зеленая куртка на искусственном меху и шапка валялись на мокрой гальке, его широкоскулое загорелое лицо с крепкой челюстью и узенькими глазками блестело. Видно было, что ему и в одном лыжном костюме сейчас жарко. Он утер ладонью лоб. «Возьму, ладно», — сказал он и, объяснив, что выйдет в море, как стихнет ветер и если не будет тумана, счел разговор оконченным. Подозревая, что любому охотнику не захочется тащить с собой в море такую обузу — ведь, случись что, я не умею ни спать на льду, ни есть сырое мясо, а путь долгий, погода осенняя коварна, — я, по правде, и не очень-то поверил обещанию, данному вот так, наспех. «Уйдет, наверно, один», — подумал я о Тынклине. Но он сдержал слово и три дня спустя через своего внука прислал мне приглашение. «Собирайся! — закричал тот, появившись в дверях. Лицо его сияло. — Байдара ждет тебя у косы».

Байдары чукчи делают из разрезанных надвое шкур моржей, натягивая мокрую кожу сыромятными ремешками изнутри на деревянный каркас. Чем больше байдара, тем больше шкур идет на ее постройку и тем больше в нее с собой можно взять. Когда-то по размерам байдары судили о зажиточности зверобоя. На байдару Тынклина ушло две моржовые шкуры, не считая заплат. Длиною она была метров в десять, но загружена так, что я с трудом пробрался на указанное мне Тынклином место. Чего в ней только не было! Весла всевозможных форм и размеров, пешни с наконечниками из напильников, связки шкур, мешки, закопченные чайники, кастрюли, примус, бачки с бензином, кажется, три лодочных мотора, ружья, веревки.

Следом за мною, кряхтя, в байдару влез Нанаун. Почетный гражданин острова, эскимос, первым поселившийся на его берегах. Приехал он сюда вместе с умилёком (Умилёк — хороший человек (чукотск.).) Ушаковым, о котором у него до сих пор остались воспоминания как о самом лучшем человеке. Нанаун втянул за собой на веревке черную лохматую собаку. Потом легко вспрыгнул на борт небольшого роста чукча с насупленным лицом — Ренты-тувги. Под команду Тынклина провожающие подняли с берега небольшую байдарку с просвечивающими, словно янтарными, бортами и положили ее на нос. Нанаун сразу же забрался на нее и, посмеиваясь, поглядел оттуда, как с капитанского мостика, на всех. Собака его теперь очутилась вроде бы как в трюме и поскуливала откуда-то из-под мешков. Третью байдарку, на которую, по моим подсчетам, ушло не больше одной шкуры, подцепили к нам на буксире. И уж после этого пробрался к рулю Тынклин, затарахтел мотор, надолго лишив нас возможности говорить нормальным голосом, и мы отчалили.

Наш путь, по крайней мере я так думал, лежал в бухту Сомнительную, как раз в тот поселочек, где жили Ульвелькот и радист Паша — мои недавние знакомые. Охотники же, люди неназойливые, не стали ни о чем меня спрашивать, рассудив по-своему справедливо, что раз я еду, значит знаю обо всех их планах.

Погода налаживалась. Ветер отстал, вода стала удивительно гладкой. В ней, как в зеркале, отражались темные пустынные берега острова Врангеля, горы, облака. Наверное, если бы посмотреть с берега, могло показаться, что наш караван плывет по облакам. Только по голубым льдинам можно было различить, где кончается вода и начинаются небеса.

Тынклин опять закуривал. Папиросы он доставал откуда-то из-под полы кухлянки, держал их в железной коробке от чая и так же тщательно запрятывал коробку обратно. На поясе его болтался нож, на шее половинка от бинокля, у ног — ружье. Чувствовалось, что ему нравится вести байдару, ощущать вибрацию будто ожившего днища, слышать скрежет проносящихся кусочков льда под ним. Лицо его мне показалось одновременно и постаревшим и посветлевшим. Оно расслабилось, как у человека наслаждающегося. Я вспомнил, как жаловался Тынклин на собрании, что с каждым годом ему становится тяжелее гонять в тундре оленей и пора молодым заступать на его месте. Тынклин был бригадиром оленеводов. Двадцать с лишним лет назад он высадился на остров с первой небольшой партией оленей, так и пропадал в тундре с тех пор. Олени расплодились, их стало уже больше пяти тысяч. Что ж, если и оставит Тынклин свое бригадирство, станет зверобоем, кто осудит его.

Часа через полтора я почувствовал, что начинаю мерзнуть. Шуба и шапка уже не спасали, пришлось изображать летящего баклана. Нанаун расхохотался, достал примус, чайник и вскипятил чай. Когда он кипятил его, нерпы, как нарочно, стали появляться по борту. Он вскидывал карабин, чайник падал, он бросал карабин, ловил чайник и в конце концов вымыл в чайнике свою не очень чистую пятерню; но, выпив кружку получившегося крепчайшего отвара, я почувствовал себя так, будто только что встал из теплой постели. Охотники же съели перед этим по куску копальхена — моржового жира. Жир был белый, как свинина, словно облитый прозрачным соусом, в котором сверкали кристаллики льда. Каждый отрезал кусочек жира своим ножом, у меня ножа не было. «Вкусно?» — спросил я у Нанауна. «Ох, вкусно! — промычал он и протянул мне свой охотничий нож. — Но это еще не так вкусно, — продолжал объяснять он. — Вот если бы ты попробовал медвежатники — это да! Еще вкусней!» Мне оставалось лишь пожалеть. Моржей пока еще разрешают отстреливать местному населению. Чукчам и эскимосам острова Врангеля, например, разрешают добыть сорок — сорок пять моржей в год, да и то с условием: стрелять не на лежбище, а в открытом море. А на добычу медведей наложили категорический запрет. Даже медвежат для зоопарков отлавливают, не проливая, как раньше, крови, усыпляя на время медведиц сонными пулями.