Вайолетт Винспер - Вайолетт Винспер

— Счастье, подобно аромату коньяка: когда рюмка пуста, аромат самый сильный, — едко заметила их бабушка.

— Счастье — это послевкусие, оно так стремительно, чтоподчас его трудно оценить тогда, когда ты счастлив. И это абсолютно бесспорно, счастье — это память сердца.

— А я хочу счастья прямо сейчас, — заявила Изабелла, картинно жестикулируя. — Я требую, чтобы жизнь дала мне что-нибудь, пока я молода.

— Жизнь многим одарит, но она способна и обмануть, — с усмешкой произнесла Нанетт. Взгляд ее голубых глаз, казалось, буравил насквозь сидящего напротив на диване мужчину. — Ну, что ты на это скажешь, дорогой мой? Цинизм — часто лишь прикрытие романтического сердца, хотя в твоем случае у меня есть большие сомнения.

Дуэйн Хантер взял с блюда персик и, разломив его пополам, вынул из сердцевины косточку. Он выглядел озадаченным. — Я полагаю, персик мог бы быть лучшим символом для Евы, сорвавшей плод в райском саду. Мягкий и соблазнительный снаружи, но посмотрите на это! — И он поднял вверх твердую косточку, затем положил ее в пепельницу и с беззаботным наслаждением надкусил персик.

— Где ты научился быть таким циничным? — резко спросила Нанетт, так как будто бы сцена с персиком в действительности причинила ей боль. — Что случилось с тобой в зеленых джунглях, которые были твоим домом? Была ли это женщина, Дуэйн?

— А что, это обязательно должна быть женщина?

Рослин перевела взгляд на Дуэйна, который в это время вытирал руки большим белым носовым платком. Падающий свет лишь подчеркивал медь волос, обрамляющих резко очерченный строгий профиль.

— Ты — представительница романских народов, Нанетт. Для тебя жизнь есть вечная борьба полов. — Дуэйн говорил медленно и лениво. — А я и не чистый британец, и не француз. Во мне идет война между чертами характера и того, и другого народа. А если я — циник, то значит, я таким родился.

— Неужели? Очень любопытно. — Нанетт как-то старомодно посмотрела на него. — Напомни мне, дорогой мой, о том, что я бы хотела с тобой поговорить однажды. Это будет длинный и личный разговор. Я не хочу, чтобы кто-то из моих внуков был лишен романтизма, — а именно такое впечатление ты производишь.

— Может быть, я и не романтик, — усмехнулся Дуэйн, — но всегда получаю удовольствие от длинных приватных бесед с красивыми женщинами.

Нанетт улыбнулась в ответ и какое-то время рассматривала кольца на пальцах. Затем она обратилась к Рослин.

— Бедняжка, у тебя был сегодня такой длинный день, твои серые глаза уже закрываются. Пойдем, нам обеим пора спать.

Дуэйн тотчас же подошел к Нанетт и помог ей подняться. Он склонился над ней, и Рослин показалось, что он возмужал уже в юности, когда был почти мальчишкой. Она никак не могла представить его ребенком, а вот Тристан вдруг предстал в облике моряка.

— Продолжайте веселиться, дети мои, — Нанетт улыбнулась Изабелле и обоим мужчинам. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — эхом отозвалась Рослин, оглядываясь на оставшееся трио: Изабеллу, грациозно расположившуюся на диванных подушках, Тристана, ярко выделяющегося на фоне инструмента, и облаченного словно вброню Дуэйна в сером костюме. И лишь Тристан улыбнулся ей вслед.

С Нанетт она рассталась у своей голубой двери, унеся с собой ощущение хрупкого фарфора, мастерски расписанного, но со временем потрескавшегося, так что все время казалось, что он вот-вот разобьется. Будет тяжело прощаться с Нанетт, но Рослин уже приняла решение, пока ДарЭрль-Амра не окутала ее своими чарами, пока она еще может воспротивиться зову пустыни.

Арабская кровать была очень странной, но удобной.

Она еще долго не засыпала, слушая пение цикад и тиканье часов на прикроватном столике.

Она предположила, что было уже очень поздно, когда со Двора Вуалей стали доноситься слова прощания.

— Кто же она была, Дуэйн? — Проникнув через резные решетки, до нее донесся голос Изабеллы Фернао. — Была ли она привлекательной, та женщина, которая ожесточила твое сердце? — Я никогда о ней не говорю, — затем, уже более мягко, он добавил. — Спокойной ночи, донья Сол. Когда-нибудь вы обязательно должны для меня снова спеть.

Послышался звук удаляющихся шагов, и вскоре он замер в ночи под пальмами, а где-то в пустыне уныло завывал зверь.

Рослин приподнялась на локте и взбила большую квадратную подушку, лежавшую на круглом валике. Первый день вне больницы был наполнен событиями, и несмотря на то, что она сильно устала, сон никак не проходил.

Она все думала о семействе Жерар, перед ней, как в калейдоскопе, вставали их яркие лица, на которые бурная история наложила отпечаток, сделав из властными и неповторимыми.

Эта история включала период террора, с виселицами и гильотиной. Солдаты, воюющие в Сахаре, плантаторы, основавшие здесь форпост, женщины, сильные и прекрасные одновременно.

Уже засыпая, Рослин подумала, что женщина в жизни Дуэйна, наверное, была такой же. Она была красивой, из разряда тех, кто разбивает сердца, оставляя горечь. Те, кто залечивает раны, уже не могут стать прежними, в них поселяется твердость, недоверие к женщинам, которое безумно трудно преодолеть.

Веки стали тяжелыми, и ресницы мягко опустились.

Когда пустынный хищник подошел совсем близко к стенам Дар-Эрль-Амры и завыл, Рослин уже спала как дитя.

Глава четвертая

Рослин проснулась, когда солнце коснулось коричнево-желтых стен Дар-Эрль-Амры. В больнице она уже привыкла к кровати с сеткой, но она никогда не видела, как проникают сквозь резные решетки гаремных окон лучи солнца. Какое-то время она не понимала, где находится.

Вскоре она вспомнила, что это было семейное поместье Жераров в пустыне. Вчера сюда из больницы ее привезла мадам Жерар. Лежа в постели, она мысленно представила себе все события вчерашнего дня. Затем, откинув сетку, она встала.

Ее решение покинуть Дар-Эрль-Амру наверняка рассердит Нанетт, а, может быть, даже причинит боль. Она, конечно же, скажет ей, что прошло еще слишком мало времени, чтобы привыкнуть к странным обычаям Жераров. Если бы Жераров было только двое, но ведь был еще и третий — мужчина, который ей никогда не понравится, так же, как и она ему. Именно он и стал причиной ее решения больше не задерживаться в этом доме.

Она соскользнула с постели и босиком направилась к окну. Солнце приятно припекало шею и руки, ее ноздрей достиг пряный аромат утреннего воздуха. Что-то подсказывало ей, что жизнь, о которой она сейчас ничего не помнила, не была солнечной. Она выросла в сиротском приюте, позднее домом стало общежитие. И хотя работала она стюардессой, расписание полетов не оставляло ей много шансов для того, чтобы увидеть города, куда они летали. Единственное, что она должна была бы хорошо запомнить, так это буфеты в аэропортах.