Подружки - Клод Фаррер

Она по мере сил своих старалась примешивать к этим россказням только самую незначительную, только крайне необходимую долю правды. Беспрерывно лгать – слишком трудно. Этого не выдержал бы даже самый изобретательный мозг. К тому же часто бывает даже удобнее сказать правду. Но Селия все-таки предпочитала лгать – по своей дикой и пугливой стыдливости: ведь она принуждена была показывать первым встречным то, что скрывают женщины другого круга, и она старалась скрыть то, что показывают те. Многие могли беспрепятственно смотреть на нее нагую; но никто из этих людей не мог бы назвать ее тем именем, которое она носила еще молодой девушкой, не мог бы уловить хоть какой-нибудь намек на то, чем была она до тех пор, пока не сделалась женщиной полусвета, Селией.

И точно, женщина полусвета Селия родилась действительно в Париже, в 1904 году, в одно декабрьское утро: оттого что именно в это утро она совершила свое появление в полусвет, возникнув не из розы и не из-под кочана капусты, как рождаются дети, а выйдя из вагона второго класса… Из вагона второго класса, обитого синим сукном; его желтая, почерневшая от угольной пыли обшивка свидетельствовала о том, что ему довольно долго пришлось покататься, пока он не подошел наконец к этому перрону, на который вышла сейчас путешественница с сумочкой в одной руке и с чемоданчиком в другой. Откуда прибыл этот вагон – с севера, запада, юга или востока, – Селия ни разу не сочла нужным сообщить этого кому бы то ни было.

Едва прибыв в декабре 1904 года, новоявленная парижанка очень быстро освоилась со своей названой родиной. И в тот же вечер, болтая с каким-то не известным ей господином, который настойчиво желал проводить ее домой и с любопытством спрашивал: «Наверно, вы живете не в этом районе? Я ни разу не встречал вас здесь», она сразу ответила без всякой тени смущения:

– Нет: я жила на левом берегу. Но я не вернусь туда больше – на этом берегу гораздо шикарнее.

И действительно, она осталась «на этом берегу» и не отошла от него ни на шаг, как коза не отходит от того колышка, к которому привязана, – ни на шаг за все четыре года.

Четыре черных года.

Она прожила их бедной маленькой проституткой второго класса – как тот вагон, который привез ее: ирония судьбы, этот вагон. Она прожила их, бедная девочка, слишком опрятная и телом, и духом, слишком воспитанная, пожалуй, слишком образованная и, конечно, со слишком глубоко укоренившейся культурой, чтобы спуститься до самых низов, – но слишком скромная, слишком буржуазная, слишком домовитая, чтобы подняться до аристократии полусвета, в золоченый герб которой, за отсутствием подлинных геральдических знаков, непременно входят собственный особняк, собственный выезд и три ряда крупного жемчуга. Селия сделалась барышней Мулен-Руж и Фоли-Бержер. Она поселилась сначала на улице Калэ, потом на улице Москвы, сначала в меблированной комнате, потом со своей собственной обстановкой, после того как доброжелательная подруга убедила ее в том, что зеркальный шкаф в рассрочку стоит не так дорого, как за наличные деньги. И, наконец, в те дни, когда у нее хватало отваги, она решалась выйти из своего района и появиться у Максима и Аббе – но без ощутимого успеха: шум и толпа пугали ее и заставляли утрачивать то тихое спокойствие, в котором заключалась ее главная прелесть.

А впрочем, к чему волноваться, двигаться то туда, то сюда, переходить из одного бара в другой, менять одно кафе на другое? Разве мужчины всюду не одни и те же – грубые, зверские самцы, с той же наивностью и с тем же презрением и дерзостью обращающиеся с женщинами, которых они покупают, даже когда они делают вид, что хорошо к ним относятся? Разве не одинаковое осуждение окружает повсюду женщину полусвета, разве все не плюют на нее? Разве самые свободомыслящие из современных мыслителей, которые считают себя свободными от предрассудков, не хранят в глубине своих душ в совершенно неприкосновенном виде христианскую мораль, по которой позволяется и даже рекомендуется всякому человеку – как сильному, так и ученому – торговать силой своего мозга, рук и ног, но категорически запрещается тем, у кого нет ни сильных мускулов, ни серого вещества, отдавать и продавать ту единственную ценность, которой они действительно владеют, – свои поцелуи и свою нежность?

А все-таки действительно «честные» девушки – это совсем не те, которые обладают нежным сердцем и правдивой душой, и не те, которые свято блюдут свои клятвы, и не те, которые забывают о себе для других, и не те, которые воздают добром за зло, и не те, которые отдают свою жизнь для спасения других, а только те, кто, почувствовав, что они больше не могут жить в одиночестве, сами уведомляют об этом кого полагается в соответственном отделе мэрии и, когда им придет в голову блажь переменить своего жизненного спутника, немедленно ставят об этом в известность судью по бракоразводным делам.

Селия прожила эти четыре года так, как требовала их этика, и честно и добросовестно исполняла единственное знакомое ей ремесло (единственное, впрочем, которое не заставляет женщину умирать с голоду). Все ее старания были неизменно вознаграждены вердиктом, который по очереди выносили ей все ее любовники:

– Очень, очень мила. Но, в конце концов, и она такова, как все.

Мало-помалу привыкнув к тому, что ее никто не уважает, она стала менее заслуживать уважения. Так наши современные парижские куртизанки, праправнучки афинских гетер, подруг Сократа и Платона, с которыми последние советовались и которые давали им советы, становятся в конце концов не достойными своих прабабушек.

Но к концу четвертого года пребывания в Париже Селия случайным и почти чудесным образом наткнулась на любовника, который был не таков, как все.

Была июньская ночь. Только что закончился Grand-Prix.[4]

Париж пустел. Селия отправилась к Максиму, надеясь попасть не в такую тесную и блестящую толпу, как всегда. Максим в летние месяцы совсем не тот, что зимой. И Селия считала, что летний Максим подходит ей больше, чем зимний. Не потому, что ей действительно там было не место – особенно с точки зрения мужчин, которые бывали там, – костюмы ее отличались большим вкусом и элегантностью и, конечно, вполне могли равняться со всем тем, что выставлялось в знаменитом баре как в июле, так и в декабре. Но драгоценности ее были слишком ничтожны: два тоненьких девичьих колечка, которые она носила на одном пальце, чтобы сделать их хоть сколько-нибудь заметными. А женщина без драгоценностей в обществе женщин, покрытых ими, чувствует себя в буквальном смысле слова бесстыдно раздетой.

Но всем известно, что сразу по окончании Grand-Prix все футляры с драгоценностями переезжают в Экс и Трувилль. Поэтому Селия рискнула отправиться к Максиму и без драгоценностей, зная, что не увидит там ни браслетов, ни ожерелий, которые смогут ее ошеломить.