Приношение Астарте - Клод Фаррер

Клод Фаррер

Приношение Астарте

Если зимний ветер, дующий над бухтой Покойников, не выдул из моего мозга пыль воспоминаний о прошлом, этой осенью исполнится семь лет с того дня, когда я в первый раз поднимался по лестнице, ведущей в преддверие Афинского Акрополя. Семь лет. В то время я был моряком, морским офицером. Вас удивляет это? Я все-таки был офицером. Почему я больше не офицер, почему я стал таким, каким вы меня сейчас видите, ловцом водорослей и обломков погибших кораблей, опустошителем бухты Покойников? Это не ваше дело. Вы слишком любопытны.

Садитесь и слушайте.

…Бухта Покойников. Конечно, в дни новолуния здесь творятся странные вещи. Зеленым трупам, погруженным в яму на дне, покрытым покровом из водорослей, надоедает неподвижность, они шевелятся, поднимаются, всплывают к поверхности, чтобы взглянуть на лодки, полные живых людей, которые сейчас умрут, как только лодка опрокинется. Да, здесь творятся странные вещи, но и в других местах случается то же, иногда даже худшее.

Осенью тому исполнится семь лет… Я служил вахтенным начальником на «Коршуне» – яхте французского посла в Блистательном Порту.

В то время я был счастлив. Вернее, мне казалось, что я счастлив. Я любил и был любим. Я был молод. Теперь «Коршун» догнивает в какой-то гавани – на корабельном кладбище. Женщина, которую я любил и которая меня любила, умерла. Поезжайте посмотреть на ее могилу. Она похоронена на кладбище в Боконьяно, на Корсике, у входа под кипарисами, черный камень с высеченной надписью Клодина.

Я теперь более мертв, чем многие покойники, заколоченные в гробу. Пройдет еще немного времени, и память обо мне совершенно исчезнет.

Это было после полудня дивного осеннего дня. Несмотря на сильный ветер, было тепло. В воздухе стояли тучи меловой пыли. На лестнице нам приходилось бороться с ветром, чтобы сохранить равновесие. Я шел первым. Клодина шла следом, держась руками за мой пояс. Дартус, отставший на несколько ступенек, смеялся над нами, говоря, что мы неприличны: одежда плотно облегала тела из-за ветра. Дартус был нашим общим с Клодиной другом. Другом, и только. Он был честный человек. И Клодина любила меня.

В преддверии Акрополя нас встретила группа Пропилеев, позлащенная солнцем. С тех пор прошло семь лет, семь лет горя и беспросветной тьмы, но стоит мне закрыть глаза, и я отчетливо вижу эту дивную картину, озаренную солнцем. Парфенон… Победа без крыльев…

Акрополь. Вы знаете его музей, на востоке от храмов. Маленький музей, хранящий все самое ценное, найденное при раскопках в Акрополе. Все, что было случайно найдено под плитами Парфенона. Вы знаете: под Парфеноном была сделана таинственная находка: двадцать две женские фигуры, почти невредимые, раскрашенные в цвета жизни. Двадцать две воскресшие женщины, с улыбкой восставшие из своей могилы. Не богини и не королевы. Не обнаженные, как Афродита, не облеченные в тунику, как Гера или Афина; нет, они одеты по последней моде того времени, очень элегантно, причесаны и завиты; губы, щеки и глаза подведены и подкрашены; это обыкновенные смертные – у них нет ни скипетров, ни корон, ни диадем. Женщины, просто светские женщины, как вы, слушающие мой рассказ, и очень красивые женщины. Привлекательные, томные, способные любить и быть любимыми; возлюбленные, любовницы – словом, парижанки, парижанки древних Афин.

Эти очаровательные дамы в возрасте около двух с половиной тысяч лет казались живыми. Они издевались над археологами: по какому праву они были погребены на священной земле Акрополя? Что делали они там в роскошных туалетах?

Было сделано предположение, что эти двадцать две статуи, портреты двадцати двух живых женщин-верующих, принесших свое изображение в дар богине Астарте в благодарность за оказанную милость. Все двадцать две статуи протягивали вперед правую руку, как будто предлагали жертву божеству. Предполагали, что некогда эти руки держали кольца, браслеты, ожерелья – тысячи золотых безделушек, которыми покупалась благосклонность Астарты.

Вас опять удивляет, откуда у меня, ловца водорослей, такие познания. Я знаю, и этого мне достаточно. А вы слишком любопытны… Тем хуже для вас.

Когда Клодина, Дартус и я проникли в музей Акрополя, двадцать две статуи, стоящие кружком, исподтишка посмотрели на нас уголками еще живых глаз; взгляд их был так странен, что нам сделалось страшно.

Дартус первым овладел собой. Он подошел к самой большой из статуй, возвышавшейся над ним на пьедестале, и ответил смелым взглядом на ее взгляд. Лицо его было обращено к насмешливому и страстному лицу статуи. Но через секунду Дартус отскочил:

– Она дышит, – сказал он.

Клодина задрожала. Я обнял ее, и мы подошли к статуям. Дартус не ошибся: статуя дышала. Отчетливо видно было, как поднималась под материей, то есть под терракотой, полная грудь.

Я это видел так, как теперь вижу утопленников, поднимающихся в новолуние из бухты Покойников. Но в то время мне недостаточно было видеть: я не поверил. Даже попытался объяснить:

– Игра света, солнечные лучи, проходящие сквозь окошко, – это ясно.

Дартус прервал меня:

– Нет, – говорит. – Она жива. В благодарность за жертвенное приношение, лежавшее на этой протянутой руке, богиня дала статуе бессмертие. Смотрите, вот доказательство: приношения уже нет в руке, богиня взяла его.

Он придвинулся на шаг к статуе:

– Кем бы ты ни была при жизни, ты, услышанная Астартой, помолись за меня, преклоняющего пред тобой колени! Снизойди принять это в свою руку и подними его до богини! Пусть она мне дарует то, что некогда даровала тебе: любовь тех существ, которых коснется мое желание.

Сняв со своей руки тесби, турецкие четки, состоящие из тридцати трех крупных зерен перламутра, он вложил его в руку статуи. Перламутр заблестел между тонкими накрашенными пальцами.

Помню, тогда я пожал плечами. Это было семь лет тому назад.

Солнце заходило. Мы вышли из музея и спустились по лестнице. Не знаю, почему мы молчали; казалось, наши рты были запечатаны статуей.

Внизу мы увидели, как солнце опустилось в воду. Аттические горы резко выделялись на багряно-красном небе. Сумерек не было. Ночь одним прыжком перескочила из Азии в Европу и повисла над Грецией.

Ночь, конечно, не была черной – греческие ночи светло-голубые, сияющие. О, та ночь нисколько не напоминала ночей у бухты Покойников. Смотрите на воду у подножия утеса: она зеленая и черная. Там вода была цвета неба, а небо цвета молока. Я это видел. А теперь…

После обеда – мы обедали все вместе в полном молчании – я вдруг вспомнил, что в эту ночь будет полнолуние и что мы условились пойти в Акрополь. Для этого нужно особое разрешение, подписанное не знаю кем. Но гостиницы всегда держат эти разрешения в распоряжении туристов. Я ушел из-за стола, чтобы купить это разрешение в конторе гостиницы.