Ежедневник - Елена Кассель

Дорога вымощена жёлтым кирпичом, мигают Мигуны, жуют Жевуны.

А в мире за деталями, за нависающей глицинией, за стрелками лука на огороде, за бесконечным летом, цепляющимся крючками за другие бесконечные лета, оживающим разноголосицей, памятью шагов – я помню, о чём мы говорили с папой, когда смотрели на прозрачную лужу, из которой вытекает речка ль'Уис, и как уставшая от слишком долгого похода собака Нюшенька лежит в уже высокой апрельской траве,– помню, катит паровозными колёсами время, работает против, против – с середины жизни, с середины лета.

Новое – забытое старое, плетётся рубашка вместо лебединых крыльев.

Спряталась в листьях улитка, жужжит шмель, ящерица на дорожке растопырила пальчики на лапах, маки на обочине, герань в кадке сияют аленькими цветочками.

Всесильный бог деталей, маленький паучок – плети паутину, на которой, авось, ещё чуть-чуть подержится мир.

Ручка ковшика большой медведицы зацепилась за стенку дома.

ИЮНЬ

Липы цветут вовсю. И каштаны – те, что съедобные. На тротуаре белые пыльные сбитые лепестки акаций. Вчера капнуло несколько капель – и сразу запах прибитой пыли. Розы из-за каждого забора. Дрозды едят черешню – наперегонки с людьми.

И с прошлого лета прошёл год – вообще-то не проходил – обман.

Дордонь, как и куча других французских департаментов, назван(а) по речке. Дордонь – она, девочка, тётенька – речка la Dordogne. Вообще-то не совсем речка, пожалуй, река – сначала вполне горная – течёт из Центрального массива, потом быстрая, потом широкая.

В мае, в июне – пустые дороги, солнце, облака, грозы, запахи, звуки – птицы, лягушки, река.

Дордонь – гусиная и ореховая. Ну да – гуси, орехи, foie gras (паштет из гусиной печёнки, обязательный в Рождество – вообще некоторый мороз по коже при мысли о том, как гусей откармливают, чтоб этот паштет делать...).

Ореховые сады, орехи домашние – покрупней, дикие – помельче, дороги, обсаженные орехами.

Холмистая, больших полей не нарезать – так понемногу – пшеница-кукуруза, изредка маленькие виноградники, табак.

Смешанные леса. Кабаны. Такие там топчища встречаются. Очевидные следы кабанских турниров. Олени.

Песчаник, скалы, пещеры. Самое троглодитское место Европы. Даже на дороге памятник стоит троглодиту с дубинкой. Именно в Дордони и в соседнем Лоте (там течёт река Лот) пещеры с сохранившимися древними рисунками – для меня что 10 тысяч лет назад, что 5 – всё едино – быки, лошади – как у Пикассо – дышат. Самую знаменитую пещеру – Ласко – открыли в 40-ом году двое мальчишек. Собака в лесу провалилась в дырку, мальчишки за ней полезли – увидели росписи. Рассказали об этом учителю (почтенное было занятие – в деревенской школе детей учить – самый уважаемый человек в деревне – школьный учитель). Ласко – единственная пещера, где рисунки – в цвете.

Читаю лагерные письма Синявского. Не могу оторваться.

«Наверно, время воспринимается здесь как пространство, и в этом суть. По нему как будто идёшь, и это тем более странно, что сидишь на месте, не двигаясь, и увязают ноги, и относит как бы назад, в прошлое, так что, придя в себя, удивляешься, что прошёл уже год и опять весна. Здесь не верна пословица: жизнь прожить – не поле перейти. Нет, именно поле. И перейти». Несколько дней назад, найдя в сети песни Таривердиева на слова Поженяна, bgmt обозвал интернет машиной времени.

Была такая пластинка в самом конце шестидесятых,– Таривердиев сам играл на рояле и пел. Маразм, задевавший истовостью почти до слёз.

Если б у меня была машина времени, я бы ездила на ней в гости к собственному прошлому, а если б пришлось попасть в будущее, помчалась бы смотреть на свои полянки в надежде, что они совсем не изменились – вересковая тропа над морем в Бретани, река Дордонь вечером перед закатом, когда комарики попискивают... Всего и не перечислишь.

Правда поездка в гости к собственному прошлому имеет свои подводные камни – галоши счастья и тут проявят свою вредоносную сущность. Орудие пытки – розовый пояс с резинками и чулки, вонючая школьная форма, мытьё раз в неделю...

mrka вчера сказала, что очень ей не хочется лететь на самолёте в Питер – вот нажать бы кнопочку и переместиться. Я с грустью ответила, что учёные – народ несознательный и о пользе общества думают недостаточно – над электромобилями работают, а вот над диванами-трансляторами – ни-ни. Но mrka, как существо консервативное, решила, что предпочитает печку. tarzanissimo, в общем, согласился, что на печке неплохо, только предупредил, что медленно, и заторы, и пробки. Едучи сегодня в аэропорт, мы очень живо представили себе дорогу, по которой переваливаясь шагают печки. Небось, дымом пыхают, и когтистыми косолапыми ножищами загребают.

bgmt, правда, предположил, что печки ходят на воздушных подушках. Но я не верю.

Аэропортов не люблю вовсе, хоть и странно, что стоят на поле железяки – тук-тук – в стенку постучать, залезть и оказаться на другой стороне шарика. Повернись, избушка, ко мне передом, к лесу задом.

Вокзалы когда-то любила – несгораемые ящики, паровозные крики – но теперь нет особой разницы – вокзал, аэропорт. Автострады терпеть не могу.

Маленькие дорожки,– чем кривей, тем лучше, и чтоб медленно, и чтоб в окно задувало хоть горячими соснами, лавандой, хоть скошенной травой, хоть сиренью, хоть жасмином, хоть тёмным еловым лесом, хоть морем. Так и путешествовать можно. Только где ж время взять?

Вчера в тесном вечернем метро ехал человек с контрабасом. Стоял на платформе, опираясь на незачехлённую, слегка потрёпанную деревянную громадину. Поезда почему-то не было минут десять, так что народу скопилось много. Я прошла мимо, и как он залезал в вагон, уже не видела.

Мама рассказывала про одного оркестранта-контрабасиста, который страшно огорчался, что сын его выбрал скрипку: «Контрабас – это же как скрипка, только ещё нежней». Приходил делиться горестями к ним в бухгалтерию.

Большую часть жизни мама проработала в бухгалтерии в Мариинке. Так получилось. Когда-то она училась в институте вместе с tarzanissimo, участвовала в литературном кружке. Когда после доноса начались разборки, tarzanissimo бросил всё и уехал из Ленинграда, а маму стали таскать и грозить исключением. Ей это быстро надоело, она сообщила приставучему гэбэшнику, что учиться дальше не собирается, и ушла сама. Закончила бухгалтерские курсы. Мне было ещё довольно мало лет, когда мама поступила в Мариинку. В бухгалтерии они жили славно, по-семейному. Главная бухгалтерша была из «бывших», так что когда приезжали иностранцы, директор, пришедший в театр из пожарной команды, призывал её из бухгалтерии, чтоб она поговорила «на языках». Семьи у неё не было, когда она умерла, мама унаследовала её малахитовые бусы.

Кто-то с кем-то поссорился и не здоровался. Увидев врага, или врагиню (тётки ведь, небось, были) в чьём-то обществе, этот первый кто-то произнёс: «вам здрасти, а вам нет». Демон в пьяном виде упал в оркестровую яму и ногу сломал. Его пришлось заменить. Заменщику выдали премию за то, что он «пел не своим голосом».

Однажды в бухгалтерию вошёл Алексей Толстой. Нет, это был не призрак, а сын его Дмитрий – все Толстые, как известно, очень похожи.

«От встречи с мертвецами нам сладко, нас тянет под одеяло. Замок с привидениями своим литературным успехом обязан разбуженному чувству уюта, сознанию застрахованного от непрошенных вторжений жилья».

А каково старику на свои детские фотографии глядеть?

Это же он – он, и душа та же, и желания.

А старухе, бывшей красавице?

Некоторым, конечно, выпадает счастливый билет – красавицами в старости. Но редко.

Так что дело всего лишь в постепенности и незаметности – позавчера, вчера, завтра...

«Это – время тихой сапой убивает маму с папой».

Давно уже я понимаю, что помирать в старости ничуть не легче, чем в молодости.

И когда мы спокойно воспринимаем сообщение о том, что кто-то умер в 80 и поёживаемся, когда слышим, что в 40,– это просто самозащита такая – примерка на себя – чур меня, чур.

«Предмет, удвоенный в зеркале или в воде, кажется цельнее, он не раздваивается, а удваивается, помножается сам на себя. Он замыкается на себе в этом пребывании на границе своей иллюзии.

В отражении важно, во-первых, что оно перевёрнуто, во-вторых – подёрнуто рябью, дымкой, оно струится, и дышит, и проступает из тьмы, со дна водоёма. Это как бы тот свет предмета, его психея, идея (в Платоновом смысле), заручившись которой, тот крепче стоит и красуется на берегу. Зеркало его подтверждает, удостоверяет и вместе с тем вносит долю горечи, тоски, недостижимости прекрасного далека, становясь по отношению к миру легендой о граде Китеже».