Государственное Дитя - Вячеслав Пьецух

И вдруг все смолкло, только слышен был гул и потрескивание пламени в стороне железнодорожного вокзала, где горело багажное отделение, сортир и два деревянных дома.

Когда Василий Злоткин въехал в город на «газике», подаренном ему еще в Порхове, он прежде всего увидел толпу пленных измайловцев и преображенцев, которые беззаботно улыбались и кивали в его сторону, как если бы они встретили хорошего знакомого, прогуливаясь по Тверской; видно было, что солдатики рады-радешеньки сравнительно быстрому, а главное, сравнительно бескровному окончанию дела, что, поскольку впереди никакой резни не предвидится, на душе у них весело и легко. Действительно, убитых было со стороны правительственных войск четыре человека, а со стороны Лжеаркадия только один эстонец. Злоткин пожелал на него посмотреть: мертвец лежал на спине возле покосившегося забора и смотрел в небо стеклянным глазом, другой ему отчинило вместе с некоторой частью головы то ли крупнокалиберной пулей, то ли осколком снаряда, и неполным он выглядел весьма странно.

«Эх ты, чудила! — подумал Василий Злоткин. — Ну ладно мы, русские, всю дорогу грыземся между собой, а ты-то чего полез? Наверное, наскучило тебе твое производство, да теща, да пьянка по выходным, — оно и понятно, куда веселей стрелять…»

Подошел генерал Конь, козырнул с форсом и доложил, что сдался без боя Семеновский полк, засевший в Ипатьевском монастыре, но, поскольку монастырь этот расположен на острове посреди озера, а лед из-за оттепели ненадежен, предаться полку будет, видимо, мудрено.

Полковник Ухов предусмотрительно вытащил из кармана блокнотик, ожидая, не скажет ли чего Государственное Дитя. А Василий Злоткин подумал о том, что он косвенно виновен в смерти эстонца, впрочем, ему легко удалось себя убедить: причиной всему не люди и не оружие, а изломы исторического процесса, который им самим управляет, как кукловод марионеткой, и вообще во всем виновата Мара…

Блондинка из восточноевропейского департамента говорила:

— Я даже думаю, что, если русским предложить на выбор — бесплатное трехразовое питание или чтобы Россия первой высадилась на Марсе, — они будут выбирать, чтобы Россия первой высадилась на Марсе.

— Послушайте, девушка, — сказал Вася, — а не пора ли в аэропорт?

Блондинка сделала свой неожиданный жест рукой, посмотрела на часы, согласилась, что действительно пора ехать, и распрощалась почему-то довольно сухо.

В такси, по дороге в аэропорт «Шифоль», Васе Злоткину припомнилось обещание Хозяина обеспечить ему стабильную политическую карьеру, и воображение живо нарисовало следующую картину: многотысячная аудитория, шум, гам, мелкие молнии фотовспышек, а он сам стоит на трибуне и металлическим голосом говорит… «Хватит заигрывать и юлить, пора высказаться напрямки! Прибалтийские государства?.. — геополитический нонсенс! Украинский язык?.. нету такого, есть базарный диалект русского языка!» Васю распотешила эта картина, но он серьезно подумал о том, что, поскольку мир, конечно, содрогнется от таких политических установок, то прощай, пошлая безвестность, здравствуй, слава на много лет…

Добравшись до аэропорта, он первым делом пообедал в ресторане, съев порцию устриц под «шабли» и венский шницель с маринованной спаржей, потом от нечего делать стал изучать карту вин, ненароком взглянул направо и увидел сомнительного господина с подленькими усиками и в галстуке бабочкой, который мирно дожевывал свой обед. У Васи Злоткина сердце опустилось, и последние сомнения оставили его, — это был точно Асхат Токаев.

Он спешно расплатился, покинул ресторан и принялся зигзагами и кругами обходить помещения аэропорта, пытаясь замести следы: он побывал во всех мужских туалетах и в одном из них переоделся в кожаные штаны, один раз выходил на летное поле и вернулся назад через пожарную лестницу, отсиживался в чулане со швабрами и мусорными контейнерами, с четверть часа таился, высматривая Токаева, в каком-то бутике за партией кашемировых пальто, наконец пристроился в очередь не на свой рейс и только за пару минут до критического срока юркнул в «отстойник» для пассажиров, отправляющихся в Марсель. На борту самолета он Асхата Токаева не нашел, правда, один попутчик что-то сразу засел в туалете, другой спал, закрыв лицо носовым платком, а третий зарылся в газету, и лица его было не увидать. Вася Злоткин вытянулся в своем кресле и подумал, что теперь хорошо было бы заснуть на часок-другой. Он заказал стюардессе двойную водку и прибегнул к испытанному снотворному…    

«Милый Вася!

Я еще жива, слава Богу, и даже бывает, что несколько дней подряд у меня держится нормальная температура. Разве что угнетает слабость, даже самая незначительная физическая нагрузка вгоняет меня в пот и вызывает такое сердцебиение, что прямо бывает страшно. Вот пошла сегодня по воду на Урчу, зачерпнула ведерко, в которое попало два прошлогодних березовых листа, пошла назад в горку и вдруг чувствую, что воздух куда-то делся, точно его выкачали и устроили вакуум всей округе. „Ну, — думаю, — плохо, девушка, твое дело!“ и тут кто-то говорит у меня над ухом: „Еще не вечер“, — да так явственно, как будто это и вправду кто-то сказал у меня над ухом. Ты знаешь, Вася, что я человек суеверный, и поэтому сразу решила, что это был голос свыше.

Но если у меня дела обстоят еще туда-сюда, то природа совсем потеряла голову. Представь себе, в феврале у нас уже сошел снег и только в низинах он лежал пепельно-серый и ноздреватый, а ледоход на Урче начался в конце мая, да такой, что по ночам спать было невозможно, точно под окнами ходили тяжеловесные поезда, а птицы заявились в начале марта и целую неделю гомонили с утра до вечера, видимо, возмущаясь на холода, а на 9 мая была метель. Впрочем, весна есть весна, и солнце припекает, если подставить ему лицо, и в воздухе уже витают запахи того, чему только предстоит народиться, и от земли идет какой-то опьяняющий, животворный дух. Пахнет навозом, ожившим после зимы, теплом и наметившимися почками, а если ветер подует со стороны низин, то потянет остро-сырой прохладой. Думаешь об одном: скоро надо будет высаживать рассаду.

Кстати, о перспективах нового огородного сезона. У меня в ящиках отлично взялись помидоры и цветная капуста, но огурцы что-то не задались. Что касается кабачков, то я попробую в этом году посеять не только „грибовские“, но и „цукини“, потому что последние хранятся намного дольше. Словом, посевной материал у меня особых сомнений не вызывает, почва также, ибо я еще с осени добавила в грядки компоста и опилок, которые несравненно питательней всякой химической ерунды. Правда, Петрович говорит, что еще хорошо посыпать грунт опавшими листьями, а Надежда Михайловна утверждает, что они отбирают влагу, — уж не знаю, кому и верить.

Кстати, о Надежде Михайловне. Во-первых, на этот год я именно у нее купила семенной картофель, а не у подонка Гожева из Лесков, который меня надул. Во-вторых, я наконец-то побывала у нее дома, когда ходила с ведрами за картошкой. Этот визит произвел на меня жуткое впечатление. Представь себе, она никогда не открывает окон, и поэтому в избе у нее стоит такой спертый дух, что у меня сразу закружилась голова. В избе же повсюду навалены какие-то грязные тряпки, к одному стулу за неимением ножки прибит чурбачок, возле печки стоят ржавые молочные фляги и навалена горкой сносившаяся обувь, правая стена сплошь оклеена почетными грамотами, между которыми главенствует портрет Сталина, раскуривающего трубку. По-моему, слепой большевизм — это, как и блаженность, форма шизофрении.

Ну так вот… Такая безумная нечистоплотность тем более загадочна, что ведь русский крестьянин не среди монгольских степей живет, где повсюду валяются кости людей и животных (монголы не хоронят ни тех, ни других, а оставляют трупы на съедение хищникам), и не в вонючих болотах Амазонии, а на Среднерусской возвышенности, строго изящной в своей, скорее даже внутренней красоте. Может быть, особенности национальной истории воспитали в нас ген небрежения материальной стороной жизни или дело в том, что Надежда Михайловна просто живет одна. Характер у нее неуживчивый, жестяной, недаром дочка к ней глаз не кажет и даже никогда не поздравляет ее с днем рождения. С другой же дочкой стряслось несчастье… нет, тут начать придется издалека.

Дело в том, что, когда немцы в октябре сорок первого года подошли к нашим местам, линия фронта пролегла как раз по Урче: на правом берегу, где стояла деревня Новоселки, засели немцы, а на левом берегу — наши. И надо же было такому случиться, чтобы одна из дочек Надежды Михайловны в это время гостила в Новоселках у своей бабушки, где она, между прочим, и просидела до разгрома немецкой армии под Москвой. Одна дочка окончила только семь классов и до сих пор работает продавщицей в Твери, а та, что полгода просидела под немцами, окончила школу с золотой медалью и решила поступать в институт международных отношений, но у нее не приняли документы, так как она была в оккупации, и бедная девушка выбросилась с десятого этажа. Ну как это прикажете понимать?! В деревне Степанки Погореловского сельсовета Ржевского района Тверской области существует Надежда Михайловна Матюхина с мужем и двумя дочерьми, живет-поживает, добра наживает, а за многие тысячи километров некто Адольф Шикльгрубер, выскочка и дурак, не имеющий понятия о нашей стране вообще и о Степанках в частности, одним росчерком пера посылает в Россию своих солдат, и в результате двадцать лет спустя бросается с десятого этажа девушка-медалистка, которая, в свою очередь, ни сном, ни духом не подозревала о перипетиях политической борьбы в Веймарской республике и уж, конечно, никак не думала, что десять метров речной глади могут испоганить ее судьбу. Тебе это не кажется странным, Вася? Мне это кажется ужасно странным! Странней было бы только то, если бы из-за похолодания на Суматре у моей кошки отнялась правая лапа или если бы увеличение добычи угля в Кузбассе вызвало бы в Шлезвиг-Голштейне эпидемию менингита. Страшная метафизика, способная поколебать любую святую веру!