Горцы Северного Кавказа в Великой Отечественной войне 1941-1945. Проблемы истории, историографии и источниковедения - Николай Бугай

Находившийся в СССР в течение всей войны английский журналист А. Верт в 1964 г. выпустил книгу, вскоре переведенную на многие языки, включая и русский. Он оценил в ней «заигрывание немцев с мусульманами на Кавказе» как «часть сумасбродных планов Гитлера», направленных на втягивание в войну Турции и вовлечение в орбиту Германии всего Среднего Востока. Тем не менее он полагал, что Гитлер «крайне скептически» относился к программе Розенберга137.

В послевоенной западногерманской историографии широкое распространение получила теория «незапятнанности» вермахта. Ее сторонники считали, что репрессии против мирного советского населения совершали исключительно части и подразделения СС, а военнослужащие вермахта даже не знали о них138. Напротив, историк из ГДР Н. Мюллер в своей монографии привел немало сведений о том, что вермахт играл самую активную роль в массовом уничтожении советских людей и экономическом ограблении оккупированных областей СССР, а также в реализации политики «выжженной земли» во время своего отступления139.

В 1960-х гг. немецкие историки стали активно обсуждать теорию «упущенного русского шанса», согласно которой подъем сопротивления против захватчиков на оккупированной территории СССР объяснялся их «излишней жестокостью» по отношению к гражданскому населению. Так, Г. Буххейт считал, что масса советского населения «надеялась освободиться от большевизма с помощью немцев». Однако вследствие оккупационной политики тысячи советских граждан «стали убегать в леса»140. В. Хаупт также упрекает германское руководство в том, что оно «упустило возможность при помощи справедливой политики сделать дружественным население оккупированных территорий»141.

Значительное внимание в западной историографии уделялось партизанскому движению на оккупированной советской территории. Е. Хаувелл считал, что существовала прямая взаимосвязь между жестокостью оккупационной политики и размахом партизанского движения142. Итоги послевоенной программы исследования действий советских партизан подводил коллективный труд, созданный под руководством профессора Висконсинского университета Д. Армстронга143. Авторы не имели возможности работать с советскими архивами и использовали только немецкие документы. Тем не менее они отметили ряд специфических черт в развитии партизанского движения на Северном Кавказе, связанных с природными особенностями региона, а также территориальным принципом формирования отрядов на основе истребительных батальонов144.

В целом же зарубежные историки противопоставляли действия партизан и интересы населения, отмечали жестокость первых по отношению не только к противнику, но и к мирным жителям145. Эти выводы вызывали резкую критику советских историков. Особое место в историографии рассматриваемой проблемы принадлежит работам представителей российской эмиграции, написанным в условиях холодной войны. В них показаны факты морального разложения в партизанских отрядах на Северном Кавказе, подчеркнуто отсутствие их связи с народом146. При этом указанные работы порой изобилуют неточностями и ошибками.

Одним из самых крупных исследователей советского коллаборационизма являлся западногерманский военный историк Й. Хоффманн, но его работы носили чрезвычайно идеологизированный характер. В частности, он утверждал, что каждый попавший в плен красноармеец становился «антибольшевиком» и стремился к изменению политической ситуации в СССР147. Специальные исследования Й. Хоффманна раскрывают создание и боевой путь «восточных легионов», в том числе сформированных из выходцев с Кавказа148.

В последнее время обращает на себя внимание сближение позиций российских и зарубежных исследователей, разделяющих идеи социальной истории и исторической антропологии в объяснении поведения советских граждан в период оккупации. Так, итальянский исследователь Дж. Боффа, описывая тяготы жизни советского населения в оккупации, приходит к выводу о том, что «поведение захватчиков в СССР не могло вызвать симпатий у местного населения». Считая, что в СССР «не было недостатка в недовольных и несогласных», Дж. Боффа отмечает попытку оккупантов использовать существовавшие в СССР национальные противоречия, но настоящую причину сотрудничества с оккупантами видит в «элементарном шантаже голодом», а сознательный политический выбор играл в этом незначительную роль. К тому же коллаборационисты подвергались суровому осуждению в своей стране и при случае стремились перейти на сторону Красной армии. Дж. Боффа также отмечает негативную роль этатистских воззрений советского руководства и отсутствие четкой позиции в вопросе о партизанском движении. Анализируя состав партизанских отрядов, он приходит к выводу о том, что это движение носило «скорее городской» характер, но поддерживалось и в сельских районах149.

В целом отечественные и зарубежные исследователи на основе разнообразных источников раскрыли сущность и специфику оккупационного режима, основные направления оккупационной политики и различные формы коллаборационизма, роль партийных организаций в сопротивлении и его особенности в регионе. Дальнейшие перспективы в изучении данной темы связаны с расширением круга источников, причем не только за счет введения в научный оборот новых, однотипных по своему виду и содержанию документов. Необходимо привлечение других источников, которые ранее почти не использовались при изучении данной проблемы, например фольклора и рассказов очевидцев, а также дальнейшее углубление их анализа, расширение круга рассматриваемых вопросов. Речь должна идти не просто об отказе от устаревших положений, но и о качественном переосмыслении имеющегося в распоряжении исследователей материала.

Так, в отечественной историографии достаточно полно решен вопрос о структуре оккупационной администрации. Однако сам механизм принятия решений и их реализации на оккупированной территории, конкретные взаимоотношения, складывавшиеся между населением, оккупантами, местной властью, партизанами, нуждается в дальнейшем обсуждении. Дальнейшего переосмысления требуют и социально-психологические аспекты оккупации. В советской историографии уделялось недостаточно внимания психологическим аспектам эскалации насилия на оккупированной территории. Размах жестокости и насилия рассматривался лишь в доказательство «человеконенавистнического характера оккупационного режима». Действительно, террор являлся важным средством реализации нацистских планов тотального переустройства мира. Однако репрессии нередко противоречили конкретным задачам оккупантов, прежде всего экономического и пропагандистского характера. При этом постоянное зрелище систематических казней не могло не причинять психологических травм тысячам и миллионам мирных людей, особенно женщинам и детям. Посттравматический синдром должен был сказываться на протяжении многих последующих лет, влияя как на личную жизнь отдельных людей, так и на судьбу региона и страны в целом.

Немало своеобразных исследовательских «лакун» остается и в изучении вопросов коллаборационизма. Недостаточно раскрыты вопросы взаимоотношений коллаборационистов с остальным советским населением, упрощенно трактовавшиеся в советской историографии. Между тем материалы опросов очевидцев немецкой оккупации свидетельствуют о том, что полного единодушия среди жителей и в этом вопросе не было. Часть респондентов до сих пор негативно относится к коллаборационистам как к предателям и изменникам Родины, которым даже через десятки лет нет прощения. Более того, негативные эмоции по отношению к ним порой выступают резче и сильнее, чем к солдатам вермахта. Другие жители оккупированной территории придерживаются дифференцированного подхода, относясь к каждому конкретному старосте или полицейскому в зависимости от того, как они сами себя вели по отношению к населению.

По-прежнему мало изучены последствия оккупации. Еще в годы войны был выявлен и описан материальный ущерб, однако вопросы о том, какой след оставила оккупация в жизни самих людей, находившихся на захваченной территории, практически не ставились в историографии. Между тем оккупация сыграла свою роль в формировании определенных стереотипов. Особую враждебность приобрел образ немца, на долгие годы оставшегося «врагом», «оккупантом», «захватчиком». Не случайно, что и через десятилетия после войны многие жители выступают против установления памятников в России павшим немецким солдатам.

Перспективным представляется выход исследований на микроисторический уровень, предполагающий обращение не только к судьбе отдельных населенных пунктов, городов и районов, но и отдельных личностей в период оккупации. Тем самым он позволяет понять, какую роль сыграла оккупация в судьбе конкретного человека, перенести центр внимания историков с вопросов государственного масштаба на проблемы жизни и мироощущения отдельного человека и общества в целом, прийти к новому пониманию сущности процессов, происходивших на оккупированной территории, сквозь призму разнообразных человеческих судеб.