В объятьях олигарха - Анатолий Афанасьев

В суждениях Оболдуев был предельно независим. Взять того же Маяковского. Приличные люди в высшем обществе, коли нападала охота козырнуть образованностью, давно называли другие имена — Маринину, Дашкову, Жванецкого, на худой конец Приставкина или Сорокина, Леонид Фомич же оставался верен юношеской привязанности. Некоторые его неожиданные высказывания просто- таки меня пугали, граничили с кощунством. «Бухенвальда на него, на суку, нету», — говорил о знакомом банкире, перебежавшем ему дорогу. Или: «Если судить по уровню дебилизма, американосы намного превосходят руссиян». Или: «Товарищ Сталин — гениальный политик, прав Черчилль. Поэтому пигмеи его и мертвого до сих пор кусают за пятки». Он уважал не только Сталина, но и Горби, над которым добродушно посмеивался. Дескать, из колхозников, из трактористов, с оловянным лбом, а вон куда шагнул — прямо в светлое рыночное завтра.

Со мной он разговаривал покровительственно, как и со всеми остальными, но без хамства. Ему нравилось, что я записываю каждое его высказывание. И вся затея с книгой была, как я понял, выстрадана давно, тут Владик не соврал. Постепенно мы немного сблизились, но не до такой степени, чтобы я мог задавать вопросы без разбора. Язычок придерживал и, к примеру, о том, почему выбор пал на меня и чем объясняли свой отказ некоторые другие литераторы (вместе с задавленным драматургом), спросить не решался. В сущности, я вел себя как проститутка, как продажный независимый журналист; к моему собственному удивлению это оказалось легче легкого, даже доставляло неизвестное мне дотоле удовольствие. Особенно остро это я ощутил, когда Оболдуев выдал аванс. У себя в офисе молча достал из ящика стола конверт и не то чтобы швырнул, а эдак небрежно передвинул по полированной поверхности стола. Я сказал: «Спасибо большое!» и спрятал конверт в кейс. В машине пересчитал — три тысячи долларов. За что, не знаю. Вероятно, в счет обещанной ежемесячной зарплаты. Я старался во всем угодить, умело, именно как телевизионная шлюха, строил восхищенные рожи и старательно подбирал выражения с таким прицелом, чтобы любое можно было расценить как хотя бы небольшой, но искренний комплимент. По нему нельзя было угадать, клевал он или нет. Но, повторяю, не хамил, как прочей обслуге. У него в центральном офисе работало больше ста человек, и никого из них Оболдуев, кажется, не считал полноценным человеческим существом. Хамство заключалось не только в высокомерном тоне или грубых издевках — он заходил значительно дальше. Как–то на моих глазах пинком выкинул из лифта замешкавшегося пожилого господинчика в роговых очечках, по виду сущего профессора. Оплеухи раздавал направо и налево, не считаясь ни с полом, ни с возрастом, поэтому офисная челядь старалась держаться на расстоянии. Я ловил себя на том, что в принципе разделяю его отношение ко всем этим говорливо–пугливым менеджерам–пиарщикам, с той разницей, что ни при какой погоде не смог бы позволить себе ничего подобного. Уж тут кесарю кесарево. Умел он быть и обольстительным, если хотел. Надо было видеть, какая слащавая гримаса выплывает на его ушастую, с выпуклыми глазищами рожу, когда он вдруг решал поухаживать за дамой или произвести впечатление на какого–нибудь упыря из президентской администрации. Метаморфоза происходила поразительная. В мгновение ока он перевоплощался в милого, немного застенчивого интеллигента чеховского разлива. Остроумно шутил и — ей–богу! — чуть ли не вилял своим могучим корявым туловищем.

Каждый день спрашивал, когда будет готов предварительный композиционный план и макет будущей книги, но как раз с этим вышла заминка. Наилучшей формой мне пока представлялась сборная солянка из его достаточно ярких монологов, газетных и журнальных статей (тут выбор был огромный) и комментариев, состоящих из воспоминаний близких ему людей (в идеале — родителей и жен), видных политиков, деятелей культуры, бизнесменов и так далее. Этакая рваная словесная ткань, соответствующая духу его многотрудной, насыщенной событиями жизни. Но проблема была не столько в фабуле, сколько в тональности. Я никак не мог услышать, уловить интонацию, общий звук, который сцементирует разнородные куски. В этом не было ничего удивительного: для писателя музыка текста, его стилистика, пластика абзацев, не вступающих в противоречие друг с другом, и главное, — хотя бы минимальная самобытность всего этого в целом всегда важнее содержания. Но как объяснить это Оболдуеву? Я попробовал. Начал внушать, что спешить не стоит. Хорошая книга, как вино, должна пройти несколько этапов предварительного брожения и выдержки, иначе выйдет суррогат. Прокисшее пойло. Я увлекся, углубился в тему, употребил филологический контекст. Магнат слушал внимательно, не перебивал, потом, когда я закончил, хмуро сказал:

— Ты, Витя, умный парень и, наверное, талантливый, но я плачу деньги не за этапы брожения, а за конечный результат. И за сроки. Ты понял меня?

Я его понял, а он меня нет. По–другому и быть не могло.

…В один из дней рано утром позвонил Гарий Наумович и сказал, что через двадцать минут заедет, чтобы я был готов.

— Куда едем?

— Как куда? На переговоры, Виктор Николаевич.

Что–то в его тоне меня кольнуло, но я вспомнил Оболду- ева. Чтобы постичь его сложную сущность, я должен познакомиться поближе с его бизнесом. Там, как у Кощея в яйце, прячется его душа. Я думал, это было сказано на ветер, тем более прошло почти две недели и никаких намеков, но оказалось, нет. Еще одно подтверждение, что такие люди, как Оболдуев, ничего не говорят попусту. И ничего не забывают.

Встреча предполагалась в одном из филиалов «Голиафа», расположившемся в двухэтажном особнячке в Сокольниках. По дороге, сидя в машине, я попытался выяснить у юриста, что за переговоры и какая роль отведена мне. Гарий Наумович дышал тяжело, задыхался, глаза у него почему–то слезились, как у простуженного, и ничего вразумительного я не добился.

— Переговоры с черными братьями. Все поймете по ходу дела, Виктор Николаевич.

— Через час меня ждет хозяин.

— Уже не ждет. Неужто вы думаете, я действую по собственному почину? Кстати, как продвигается работа с книгой?

— Нормально, — ответил я. — Материал накапливается.

— Советую поторопиться. Наш босс не из тех, кто ждет у моря погоды.

— Это я уже понял.

Нашим деловым партнером оказался импозантный пожилой господин по имени Сулейман–паша. У него были курчавые черные волосы, красиво спускавшиеся с затылка на воротник. Лукавые, смолянистые глаза. Быстрый говорок с акцентом, напоминающим воронье карканье. Гарий Наумович представил его как «нашего друга с Ближнего Востока», а меня обозначил референтом по внешним связям. Описать все, что произошло дальше, можно в трех словах. Уселись в кабинете, секретарша (или девушка, похожая на секретаршу) подала кофе, вино, конфеты, фрукты. Минут пять друг с Ближнего Востока и Гарий Наумович обменивались любезностями, стараясь перещеголять друга друга, потом между ними зашел небольшой спор о пакете акций концерна «Плюмбум–некст». Я про такой концерн слышал впервые и в суть спора не успел толком вникнуть, хотя старался изо всех сил. Гарий Наумович разлил вино по бокалам и предложил выпить за порядочность в бизнесе. Су- лейман–паша радостно закивал и залпом опрокинул бокал, как будто его мучила жажда. Свою рюмку Гарий Наумович поставил на стол нетронутой. Мне он вина и не предлагал.

Буквально через минуту Сулейман–паша посреди фразы:

— …Не могу согласиться с многоуважаемым Оболдуй- беком в том… — начал клониться набок, глазки у него страдальчески закатились в графитную черноту, и он повалился на ковер.

Пораженный, я растерянно прошамкал:

— Что это с ним?

— Похоже на сердечный приступ, — спокойно ответил юрист «Голиафа». Подошел к дверям, кликнул секретаршу и велел вызвать врача. Врач явился через пятнадцать минут, и все это время мы сидели рядом с рухнувшим другом с Востока и едва обменялись несколькими репликами.

Я только спросил:

— Вы его отравили, Гарий Наумович?

— Ну что вы, Виктор. Вам идет во вред чтение детективов.

— Но он же…

— Вот именно… Такова се–ля–ви, как говорится.

Пока не было врача, секретарша прибрала со стола и вместо вина поставила вазу с гвоздиками. Ей было лет тридцать, нормальная девица с пышными статями. Я встретился с ее взглядом и увидел в нем промельк приветливого безумия. Приехавший врач, солидный мужчина с отвисшим брюшком, поставил диагноз, не утруждая себя долгим осмотром. Померил пульс и коротко доложил:

— Инфаркт миокарда. Бич века.

— Бич века — это СПИД, Саша, — поправил Гарий Наумович. — Отвези в нашу клинику, хорошо? Когда очухается, дашь знать…

— Не уверен, что очухается.

— Не уверен — не обгоняй, — пошутил юрист, пребывавший в отличном настроении, как будто выиграл в рулетку.