Однокурсники - Петр Боборыкин

А тем временем она подыщет себе что-нибудь поблизости.

Ее отец дал ей "carte blanche". Если она и не попадет па курсы — пускай осмотрится и выберет себе, что ей "по душе".

Он нашел Надю в большом туалете. Никогда еще не видал он ее такой нарядной. Видно было, что и своей прической она занималась, как никогда.

— Вот ты как расфрантилась! — не воздержался он.

— А тебе это не нравится? С какой же стати очень прибедниваться? Он все-таки купец. Таким надо показывать, что в их капиталах не нуждаются!

— Но вообще… я не вижу большого смысла во всем этом.

— В чем, Ваня? В моем знакомстве с Пятовым! Ха, ха! Да мы не ревнуем ли?

— Вовсе нет.

Он немного покраснел.

— Ты не знаешь этого народа. Это не что иное, как желание обласкать… в покровительственном духе.

— Вовсе нет! Как тебе не стыдно? Человек узнал, что я — твоя невеста. Ты с ним товарищ… Что же может быть естественнее?

— Но он живет не с матерью, а один, на холостой ноге.

— Так что ж из этого! Ваня, я тебя не узнаю… Ты точно классная дама какая-то… Право! А если б кто из твоих товарищей пригласил нас к себе чайку напиться — разве бы ты стал разбирать: женат он или нет?

— Большая разница — в оттенке.

— Ты опять скажешь: принципал, патрон, хозяин! Но ведь этого же нет. Если хочешь правды — ты с ним гораздо больше держишь себя — знаешь, как у нас говорят — "неглиже с отвагой", чем он. На его месте я бы давно обиделась.

— Это необходимо! Это — моя система. Пойми ты это.

— Понимаю… Но все-таки нет причины, Ваня, ему манкировать.

— Человек сильный в губернии! Ха, ха!

Возглас был с язвой. Он в первый раз поймал себя на этом и, боясь, чтобы не вышло опять неприятного спора, стал торопить Надю ехать.

Дорогой они мало говорили.

И похоже было на то, что они немножко дуются друг на друга.

Когда стали подъезжать к тем местам, где дом Пятова, Заплатнп называл ей разные «урочища»: он всегда употреблял этот термин, говоря о разных характерных местностях Москвы.

— Видишь… бельведер-то высится в воздухе? — указывал он ей рукой, когда они выехали на Садовую. — Это и есть палаты Элиодора Кузьмича Пятова.

— Что же! Красиво! И как стоят живописно! Неужели он один занимает такой дом!

— Один… Маменька где-то спасается.

— И ни сестер, ни родственниц?

— Никого.

— Обыкновенно ведь в таких богатых домах живут всякие старушки в задних комнатках.

О купеческих повадках Надя не стеснялась шутить с Заплатиным, как бы не считая его купцом. Да и в их городке на его мать смотрели как на «образованную» и помнили, что она была чиновничья дочь.

Но ее отец и все их знакомые любили пройтись насчет купеческих нравов.

Здесь, в Москве, такие вот «купчики-голубчики», как хоть бы этот самый Элиодор, — совсем другого сорта. Видно, что они давно начинают ставить себя "на линию дворян".

И этот первый визит в «хоромы» Пятова немного волновал Надю.

Когда их извозчичья пролетка въехала в ворота и поднялась к барственному подъезду, — она ощутила стеснение; но не желала ничем выдать себя ни перед женихом, ни перед хозяином дома.

В таких «хоромах» она еще не бывала. В губернском городе самые роскошные дома, куда она попадала, были

Дворянское собрание, губернаторский дом и дом самого большого местного богача, где она, в зале, что-то продавала на благотворительном базаре, тотчас по выходе из гимназии.

Ливрейный швейцар почтительно снял с них верхнее платье. Видно было, что ему был уже дан приказ насчет приглашенных к завтраку "особ".

И на верхней площадке лакей в белом галстухе растворил дверь и попросил их в кабинет Элиодора

Кузьмича.

Пятов встретил их посредине комнаты и сейчас же подошел к Наде и стал крепко пожимать руку.

Заплатину он кинул товарищески:

— Здравствуйте! И рукопожатие было совсем не такое усиленное.

— Если угодно, приступим к завтраку. Аппетит есть? — спросил он игриво у Нади.

— Не скрываю, Элиодор Кузьмич, — есть.

— Милости прошу.

Он повел их в столовую, предложив руку Наде. Заплатин шел позади.

У закусочного стола хозяин накладывал Наде на тарелочки всякой снеди, начиная со свежей икры, и настаивал, чтобы она отведала хоть «капельку» выписанной из Киева рябиновой настойки.

Заплатину он раза два сказал:

— Кушайте, голубчик, кушайте!

Надя была особенно в ударе, зато ее жених — молчаливее обыкновенного, и она даже раз-другой поглядела на него, как бы желая сказать:

"Полно тебе дуться, Ваня!"

Явилось вино в бутылках, положенных в корзины, на парижский фасон. И опять особые вилки для раков, на этот раз уже не речных, а морских, и даже не омаров, а лангуст.

"Скрозь" подавали и шампанское. Пятов предложил здоровье "дорогой гостьи", а потом и здоровье "обрученных".

Эти любезности не трогали жениха. Он сказал на ту и другую здравицы: "Спасибо, Пятов", и даже не предложил здоровье самого хозяина.

Это сделала Надя, и в такой милой форме, что Пятов покраснел как пион, встал и произнес даже нечто вроде спича.

Вино заиграло и на щеках Нади. Ее большие и длинные глаза с удивительными ресницами заискрились.

Она весело болтала и так просто, по-товарищески, точно она давно знает хозяина, как товарища своего жениха.

Заплатин не хотел попасть им в тон и для такого завтрака был слишком хмур.

— Вы знаете, Элиодор Кузьмич, — начала Надя, допивая свой стаканчик шампанского, — я теперь вольный казак!

— В каком смысле, Надежда Петровна? — все так же игриво спросил Пятов.

— На курсы я не попала. Надо ждать до будущего года.

— Будто это такое несчасгье? Заплатин, что вы скажете?

— Неудача большая. Целый год пропадет. Не шутка.

— Ну да, конечно. Но разве Надежда Петровна так уже твердо определила свою жизненную дорогу?

— Элиодор Кузьмич! — остановила Надя Пятова. — Не касайтесь этого пункта! Заплатин и без того сегодня видите какой хмурый. Для него все должны быть: мужчины — студентами, девушки — курсистками.

Ха, ха!

И, дотронувшись пальцем до локтя Заплатина, сидевшего справа от нее, она приласкала его взглядом.

— Ваня! Ты не сердись! Виноват хозяин… и его шампанское.

— Позвольте, еще налью!

Пятов протягивал бутылку.

— Нет, не могу… И так я слишком много выпила.

— Сколько я вас понимаю, Надежда Петровна… вы не так уж об этом сокрушаетесь… Да и в самом деле, — что же такое особенно соблазнительное в звании курсистки?

— Какое же другое есть средство получить серьезное образование? — спросил Заплатин.

— Какое? Мы с вами, голубчик, знаем прекрасно, что лекции — только отбывание повинности.

— Как кому!

— На нашем с вами факультете — без сомнения. Ну, рефераты — еще так; а собственно лекции — трата времени… Десять-двадцать книг заменят вполне скучнейшие записки.

— Разве это не так, Ваня? — обратилась Надя к жениху.

— Пожалуй, в известном смысле; но для девушки это совсем не так.

— Может быть, у Надежды Петровны есть какое-нибудь влечение? — продолжал Пятов. — С ее наружностью… голосом…

— И прочее!.. — добавила дурачливо Надя. — Прямо в Дузы или в Ермоловы? Ха, ха!

— А почему же нет? — горячо возразил Пятов.

— Постойте, — остановил его Заплатин. — И тут нужна наука, выучка.

— Кто же говорит, что нет? — вскричал Пятов. — В Москве целых два высших заведения. Курсы… при казенном училище… и в Филармонии.

— Так и туда надо попасть, — с некоторой как бы грустью выговорила Надя.

— В училище — прием труднее. Есть сроки, — продолжал

Пятов, поглядывая на них обоих. — Но в Филармонии…

Если только Надежда Петровна изъявит желание… в совете у меня несколько приятелей… С вашими данными… вы гимназистка — если не ошибаюсь — с медалью?

— Не ошибаетесь, Элиодор Кузьмич.

— Помилуйте!.. Это — пустое дело. Скажите слово, и я буду особенно счастлив облегчить вам все ходы и формальности.

— Страшно как-то, Элиодор Кузьмич…

Надя исподлобья взглянула на жениха.

Тот сидел с низко опущенной головой и как бы не заметил этого взгляда.

Такой поворот разговора серьезно смущал его.

— Смелым Бог владеет! Право, такая дорога куда превосходнее того, что вам могут дать курсы!

Поднявшись, Элиодор провозгласил:

— За здоровье будущей драматической артистки Надежды Петровны Синицыной!

VIII

Целых два дня Надя была как в чаду после завтрака у

Пятова.

То, что начало носиться перед ней в виде чего-то несбыточного, после представления пьесы, где впервые ее повлекло на сцену, — то являлось теперь как нечто вполне осуществимое.

Серьезных препятствий ведь, в сущности, нет никаких.