Большевизм от Моисея до Ленина - Дитрих Эккарт

— Только, — прервал я его, — совсем не так искренне. Если бы Лютер был современником Эрцбергера, ему уже не нужно было узнавать о цели еврейской платы за молчание, чтобы своевременно разглядеть суть еврейства. Он уже студентом полностью включился бы в борьбу против этого чертового выводка.

— Боже мой, — он сразу согласился, — его нельзя упрекать, прошедшие с того времени четыреста лет — это большой срок. Но одно нельзя забывать: тогда народный инстинкт был более бодрствующим, чем сегодня. Повсюду царило недоверие по отношению к евреям. Продолжительное пристрастие Лютера, человека из народа, к евреям как раз отнюдь не говорит в его пользу; даже если учесть некоторую его оторванность от мира из-за пребывания в монастыре. Тут действует то же правило, что и везде: много учения портит зрение.

Все же: Лютер был великим человеком, гигантом. Одним ударом он пронзил сумерки; он увидел еврея так, как мы начинаем видеть его лишь сегодня. Только, к сожалению, слишком поздно, а также еще не там, где он действует вреднее всего: в христианстве, Ах, если бы он увидел его там, увидел еще в молодости! Он атаковал бы не католицизм, а еврея, стоящего за ним! Вместо того чтобы отвергать всю церковь вообще, он направил бы всю свою страстную мощь на истинных «мракобесов», темных людей, стоявших в тени. Вместо того чтобы преображать, приукрашивать Ветхий Завет, он заклеймил бы его как оружие антихриста. И еврей, еврей предстал бы в своей ужасной наготе, для вечного предупреждения. Он должен был бы уйти из церкви, из общества, из залов князей, из замков рыцарей, из домов горожан. Ведь у Лютера была сила, и мужество, и восхитительная воля. И никогда не дошло бы до раскола, никогда не дошло бы до войны, в которой по еврейскому желанию тридцать лет проливалась арийская кровь.

— И никогда, — подхватил я, — не дошло бы до того современного факта, что представитель установившейся в России кровавой еврейской диктатуры может весьма любезно пожимать руку высокопоставленному католическому епископу![113]

— Этим уже все сказано, — воскликнул он! — Тот, кто этого уже здесь не видит, тому за всю его жизнь не удастся открыть глаза. Рим должен быть дипломатичным? Не смешите меня! «Говорите только да, да — нет, нет, все остальное от лукавого». Пора сказать, как говорил Григорий VII, как говорили отцы церкви Иоанн Златоуст[114] и Фома Аквинский, как все настоящие христиане высокого уровня говорили! Рим должен «взвешивать», распределять вину правильно? И в конце он совсем не знает, где эта вина лежит высотой с гору? Торговец дешевыми товарами на мюнхенской ярмарке это знает! И еще как знает!

— Точно как еще во времена Лютера, — сказал я. — Тогда еврейская торговля индульгенциями, сегодня еврейская политика. Если кто-то с этим борется, то его закидывают упреками, мол, он хочет уйти прочь от Христа, к Вотану, или еще куда-то, черт его знает. Упрямцы, которые в сильном отчаянии теряют ориентир, могут схватиться, конечно, и за эту соломинку; но мы возражаем против такой глупости. В Христе, высшем проявлении мужественности, мы находим все, в чем мы нуждаемся; и если мы при случае однажды и говорим о Балдуре, то всегда при этом в нас звучит и радость, удовлетворение от того, что наши языческие прадеды уже были настолько христианскими, что заранее приняли Христа в этом идеальном образе. И Иуда, Локи, у них тоже уже был. Как его еще называли? Логе. Произнеси это по-французски, получится слово «ложа», и сразу обнаружится масон.

— Гуманист! — ударил он сжатым кулаком по столу. — Человек терпимости, «свободы, равенства, братства»! Крысолов баранов! Еврей как масон, который усердно учит мир тому, как можно строить из камня на открытом воздухе! Нет для него лучшего корма, чем умники, всезнайки, карьеристы. С тех пор, как существуют «логики», они толпами прутся к мастеру «логики». Уже Ульрих фон Гуттен[115] был в их числе. «Я решился на это!» — так чудесно он размахивал этим лозунгом повсюду вокруг.

— Нужно только спросить себя, — прервал я его, смеясь, — на что же он решился. Мне кажется: «быть глупцом на собственный страх и риск», как говорит Гёте. И так он тоже вместо настоящих мракобесов ловил ненастоящих. Почитайте только стихотворение, где он безмерно поздравлял курфюрста Альбрехта[116] с ужасными пытками и сожжением еврейского отступника Пфефферкорна[117]; и станет ясно, куда ветер дует. По какой причине Пфефферкорн обнаружил враждебное христианству содержание в отдельных еврейских религиозных писаниях, то ли из личной мстительности, то ли потому, что в нем, что даже вероятнее, еврейская злость переросла в волю к уничтожению вообще, в неограниченный инстинкт разрушения; тут не играет никакой роли. Он на самом деле поразил иудаизм в его самом чувствительном месте; и поэтому гуманист Гуттен на самом деле немедленно ударил его в спину. Само собой разумеется, любящий великолепие курфюрст Альбрехт тоже склонялся к гуманизму, что следует уже из его гуманного обращения с Пфефферкорном. Великий светоч Рейхлин[118] первым позаботился обо всем. Этот «лучший знаток еврейского языка в Германии» при всем своем самом большом желании не смог обнаружить в указанных еврейских религиозных трудах ничего серьезного, что было бы враждебно христианству, и поэтому со спокойной душой так их и оценил. «С тщательной добросовестностью настоящего ученого», как так же спокойно отмечает роскошный том «На заре реформации».[119] Насколько совестливо обстояло дело у гуманистов, эта книга выдает в другом месте, там, где она пишет о своем основном герое, Эразме Роттердамском.[120] Он просил о золоте и подарках везде, где только мог. О, sancta humanitas!

— И это общество, — сердито произнес он, — как движущий элемент стояло за наивным Лютером! Потому что это именно он тогда вышел на бой. Как он, еще будучи молодым человеком, мается со всяческими фантазиями! Страх перед молнией приводит его в монастырь. Хорошо как никто, он там борется за спасение душ, усердно как никто, часто вызывая у других монахов безобидные насмешки. Потом он прибывает в Рим, и первое подозрение появляется в нем. Роскошь тамошней монастырской жизни, спешное проговаривание месс — лишь бы побыстрее закончить, и прочие признаки секуляризации удивляют его. Дома он снова забывает об этом. Как профессор теологии он в Виттенберге сталкивается с гуманизмом. «Вольнодумствующей» шайке срочно необходима сильная голова. Рейхлин, светоч еврейских исследований, попадает в его круг и направляет его внимание на Павла, он же Савл, он же Шауль. Подмигивая, ему подсовывают «Письма темных людей» против кёльнских доминиканцев, главных врагов евреев. Их бездарный тон — они остроумны только на поверхностности — ему не нравится. Но, все же, многое из них он усваивает. Вся сущность монастыря кажется ему вдруг искаженной, еврей превращается в невинного ангела.

— В точности, — вставил я, — как с «Перепиской депутата баварского ландтага Фильзера» Людвига Тома[121]. Гуттен номер два. Опус толщиной с кулак, сплошная глупость, но еврею это понравилось, так как он был написан против священников, да и крестьянам в нем тоже досталось. Кошерная пресса прямо исписалась от восторга, и потому книга понравилась даже тем, кто после некоторого размышления должен был бы рассердиться на нее от такого позора. Священник и крестьянин в ней изображены как верх неуклюжей хитрости; но тот, в котором и было все дело, еврей, снова уходил с пустыми руками. Как всегда у Тома. То, что он незадолго до смерти анонимно снабжал газету «Мизбахер Анцайгер» антисемитскими статейками, на это мне наплевать. Это не по-немецки. Его наследницей стала некая еврейская мадам. Все, портрет закончен.

— Кто так разбирается в жизни, — ответил он, — как было в случае Тома, должен видеть еврея, или же он — дурак. У его приверженцев есть выбор. Также и Гуттен, как и вообще гуманисты, были светскими людьми. Лютер нет. Лютер долго видел еврея в зеркале милости. «Божий народ!» И всё! Гуманисты сделали свою работу. Какая низость со стороны монахов клеветать на священные писания Израиля! С продажей индульгенций почва была подготовлена. Камень покатился вниз с горы. Явно вопреки воле Лютера. «Многие друзья и незнакомые», как писал он сам, «в жестоких спорах» настаивали, чтобы он перешел к действиям. Кто только там вокруг него не корчил из себя важную персону! В еврейской тени! Также и за римскими посредниками виднелась эта темная фигура. Все попытки компромисса потерпели неудачу. Начался скандал с большим шумом.

— И Германия платила за все это, — сказал я. — Протестант Гёте чувствовал это. Он пренебрежительно писал:

«Французы в эти смутные дни, как когда-то это сделало лютеранство, оттесняют спокойное образование назад».