Генерал Карбышев - Евгений Решин

В свой кондуит он внес и Владимира Карбышева. Запросил также университетскую библиотеку: не состоит ли Владимир в ней и если да, то что читает, какие книги им взяты?

Пока инспектор подбирал ключи для изобличения заподозренного им студента, штатные агенты охранки опередили дилетанта. Они набрели на след подпольщика Николая Баранова. Внезапно нагрянули к нему на квартиру, произвели обыск. Обнаружили два гектографа, около трех фунтов шрифта и различные приспособления для печатания, в том числе и химический состав, употребляемый при тайнописи.

Из устроенного в стене тайника были извлечены рукопись «К противникам русского государственного строя», программа труппы «Освобождение труда», гектографированные отрывки из брошюры «Варшавский процесс 29», пачка воззваний и… письмо.

В нем-то, в этом письме, оказался между строк текст прокламации, написанный химическими чернилами, с подробным описанием покушения на царя Александра III 1 марта 1887 года. Заканчивался листок призывом к продолжению борьбы. Как видно, это был оригинал той самой прокламации, которая распространялась по всему городу.

Жандармам оставалось выяснить, кто же автор письма. От Баранова они не сумели добиться нужных показаний. Он держал себя на допросах дерзко. Никого не выдал. Признался виновным в гектографировании и распространении брошюр против самодержавия. Объяснил, что делал это сознательно. Он считал своим долгом везде, где бы он ни жил, «пропагандировать свои убеждения и вовлекать в борьбу с самодержавием все новые силы».

— А от кого вы получали, сударь, рукописи гектографированных брошюр? — допытывался следователь. — Почерк-то не ваш. Зачем же усугублять свое положение и брать на себя чужую вину?

— Я нарочно изменял почерк, чтобы оставаться инкогнито!

— Отлично, сударь! — продолжал следователь. — Надеюсь, однако, самому себе вы письма не посылали… Да и в нем почерк не ваш… Чье же оно?

— Откуда мне знать? Видите сами — письмо без подписи… Следовательно, я не являюсь его автором. Его писал кто-то другой…

Следствие зашло в тупик. Но опять услужили жандармы. Ими была установлена слежка за квартирой арестованного Баранова. Вскоре явился туда студент Казанского ветеринарного института Листов. Его схватили. Обыск в комнате Листова не прибавил никаких улик. Ничего предосудительного у него не нашли. Случайный знакомый?

Жандармы заглянули в соседнюю комнату. Ее занимал студент местного университета Владимир Карбышев. Сын казачьего офицера до сих пор был у полиции вне подозрений. Жандармы даже извинились за вторжение.

И Владимир совсем не ждал непрошеных гостей. Его никто не успел предупредить об аресте Баранова и провале связного Листова. Обыск застиг его врасплох.

У Владимира нашли не только запрещенную литературу, но и незаконченные рукописи, явно предназначенные для гектографирования.

В «предварилке» началось следствие.

— Откуда у вас брошюра «Варшавский процесс двадцати девяти»?

— Занес какой-то студент, посоветовал почитать… Имени не упомню.

— А «Царь-голод»?

— Кто-то забыл у меня, а кто — право, не знаю…

— Зачем студенту-медику надобно переписывать речь польского преступника Варынского, произнесенную им на суде?

— Ради заработка. Дала какая-то мадам, похвалила мой почерк, обещала прийти за рукописью и хорошо заплатить.

— Почему же вы, ожидая заказчицу, не переписали речь до конца?

— Потому что текст показался мне преступным. Вот и бросил переписывать. Из боязни подвергнуться из-за него ответственности.

— А что же нам не сообщили?

— Побоялся, что не поверите…

Жандармский ротмистр спокойно подтвердил:

— Угадали, не поверим…

Листая страницы книги «Исторические идеи Огюста Конта», забранной у Карбышева при обыске, ротмистр вдруг протянул ее подследственному и резким голосом спросил:

— А что это за надпись вот тут, на полях тридцать второй страницы? Если не ошибаюсь, на французском языке, не так ли?

— Да, на французском.

— Переведите.

— Извольте: «Революция будет в России в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году».

— Кто же этот прорицатель?

— Право, не ведаю, — ответил спокойно Владимир. — Да и вам беспокоиться совершенно излишне. Конечно, революции не миновать. Но срок ее указан несбыточный… Она нагрянет не так скоро…

— А вы остроумны, молодой человек! — сквозь зубы произнес ротмистр.

Казанское губернское жандармское управление незамедлительно сообщило ректору университета «об аресте и привлечении к формальному дознанию в качестве обвиняемого в совершении преступных действий» студента Владимира Карбышева.

Ректор поспешил известить о том же попечителя Казанского учебного округа.

Попечитель, в свою очередь, донес в Петербург — министру просвещения.

Министр распорядился немедленно исключить Карбышева из числа студентов «за политическую неблагонадежность» и запретил ему «впредь до особого распоряжения» входить в здание университета.

Владимир и без того не мог войти в свою «альма матер», потому что уже не мог выйти из одиночной тюремной камеры…

Между тем жандармы догадались сличить текст письма к Баранову с рукописным текстом «Воззвания по поводу покушения на Александра III». Почерк оказался одинаковым. Автор воззвания отыскался. Не было сомнения в том, что это и есть Владимир Карбышев.

Дальнейший ход событий читатели знают. За исключением одной чисто формальной подробности: приговор, вынесенный без суда, в административном порядке был направлен на «высочайшее соизволение» и утвержден самолично государем-императором в Гатчине 25 мая 1888 года.

«Неблагонадежные»

Конец мая восемьдесят восьмого — не круглая дата для Мити. Он родился 14 октября восьмидесятого — 26 октября по новому стилю. Скоро ему восемь. Всего-навсего восемь. Возраст безмятежного детства. Пора утренняя, ранняя.

Митя делал первые робкие шаги в мир, полный первозданной прелести и чудес. Все ему было внове, удивительно и загадочно.

Мать верила в бога и водила Митю в церковь. Отец превозносил науку, считая ее всесильной: Володя вслух мечтал о победе над болезнями и продлении жизни человека. Михаил собирал коллекции растений, бабочек, хотя был кадетом и, следовательно, готовился к военной карьере. Сестры зачитывались толстыми романами и грезили о любви. Сережа, как и Митя, еще ни к чему не пристрастился. Оба присматривались к окружающему и прислушивались к разговорам взрослых.

Все шло своим чередом до ареста старшего брата. Беда с Володей заставила Митю раньше времени повзрослеть. Он узнал горечь разлуки и горе, которому ничем нельзя помочь.