Пятая четверть - Геннадий Михасенко

Гошка вздохнул и отсутствующим взглядом уставился в траву.

— Наверно, он до сих пор в лесу лежит, — печально сказал Антон.

— Да-а, гниет и ржавеет. Наткнутся ученые — о! скажут, опять кто-то с Марса прилетел. Они любят порассуждать о всяких этих… марсианах, лунатиках.

— Значит, за десять дней его можно построить?

— Конечно. Ну, самое большое — за две недели. Ты давай мне шестерню, а остальное — будь спокоен. Главное — редуктор собрать.

— Шестерня будет.

— Вот такой разговор мне нравится.

— Неужели мы поднимемся в воздух?

— Только трубы под нами замелькают.

Антон рассмеялся, но затем вдруг осекся, привстал на колени и спросил:

— Слушай, Гош, а зачем ждать шестерню?

— А мы и не будем ждать. Найдем местечко где-нибудь в тайге, чтоб ни один дядя Митя не пронюхал, и начнем. Я все вон к той балке приглядываюсь.

— Так пошли.

— Прямо сейчас?.. Слушай, ты мне нравишься. — Гошка поднялся, хлопнул кепкой по ладони. — Я заскочу домой, скину робу и умоюсь. А ты через полчаса выходи на линию. Хоп?

— Хоп!

— Слушай, Антон, зови меня Салабоном. Я сразу пацанов вспоминаю, как мы жили да поживали.

— Пожалуйста — Салабон… Как мудрец какой-то.

— А как же!.. У тебя ведь тоже небось прозвище есть. Давай и я тебя буду шпарить по прозвищу.

— Нет, мое не надо.

— Как хочешь. Ну хоп! Значит, договорились — на линии… Через пятнадцать дней мы взовьемся над Братском. — Гошка подмигнул и рукой изобразил штопор.

Где-то грохнул взрыв. Эхом отозвалось за забором кудахтанье курицы. Антон стоял посреди двора, расставив ноги, и, не моргая, с замершей улыбкой смотрел на ворота, за которыми скрылся Салабон.

Глава восьмая, в которой появляется Падунский Геракл

Закатав рукава и штанины, Антон с лихорадочным усердием мыл пол. Тряпка смачно чавкала, в пояснице незнакомо-сладко ныло, а под руками одна за другой влажно просветлялись половицы, наполняя комнатушку какой-то новой атмосферой.

Сегодня возвращалась Тома, и Зорины объявили аврал.

Леонид убежал в магазин. Антон вынес уже и раскидал по бревнам всю постель, обмел березовым веником потолок и стены и теперь вот ожесточенно добивал пол, который был тем хорош, что вода вместе с мусором бесследно исчезала в щелях.

На косяке трепыхались бумажка со словами кубинского гимна. Антон сперва горланил его, потом перешел на мурлыканье, а потом почувствовал, что про себя петь удобнее всего.

У порога вырос Леонид с разбарабаненной сумкой, из которой торчали обмякшие хвосты мороженой камбалы и серебряная головка шампанского.

— Как? Все вымахал? — удивился он. — Ну и ну!.. Устал, конечно? Извини. Если б не рука, я бы…

Вдвоем братья быстро доубирались и вышли со двора. Леонид сказал, что поведет Антона тем путем, каким вел Тому в ту ночь. И рассказывал, как было дело. Он каждый день спрашивал, мол, когда, когда? Тома только улыбалась. «Pronto, mi esposo, pronto». To есть: «Скоро, мой супруг, скоро». А в тот вечер испуганно проговорила: «Утром». А среди ночи вдруг встала и шепчет: «Пойдем». Леонид кинулся было на дорогу ловить попутную, но Тома не пустила. «Так, — говорит, — дойдем. И они пошли по шпалам. Но вскоре силы оставили Тому, Леонид перепугался и без раздумий — напрямик, через лес. Наткнулись на больничный забор, Леонид высадил три доски, и все. А через полчаса Саня уже родился.

— Да-а, — вздохнул Антон.

Эти бесцветные слова «жена», «сын», «родился» сейчас вдруг точно вывернулись наизнанку для Антона, ожили, и он с удивлением вслушивался в них.

Снизу, от линии, доносился гвалт, и, завернув за угол, Зорины увидели толпу мальчишек. Они, что-то окружив, спорили и размахивали руками.

— Готов, Оська? — крикнул кто-то.

— Готов.

— Старт!

Толпа расступилась, и из нее медленно выкатилась большая, метра полтора в диаметре, деревянная катушка из-под кабеля. Антон вздрогнул — к сердечнику был привязан человек. Всё набирая и набирая скорость, катушка стремительно пересекала луг и, напугав поросенка, влетела с разгона до половины насыпи, свалилась набок и сползла вниз. Привязанный трепыхнулся, выпутываясь, привстал и тут же упал, пьяно взмахнув руками. К нему всей оравой кинулась ребятня.

— Школа космонавтов, — сказал Леонид.

— А если налетят на камень?

— Трасса проверена. Они тут уже с полмесяца кувыркаются. И я как-то осмотрел — чисто.

Зорины вбежали на насыпь. Антон оглянулся. Пацаны легко и дружно закатывали катушку наверх, для очередного запуска. И Антон вдруг узнал и эту катушку, и луг, и тяпляпистые домишки — все это он видел из вагона. И неожиданно такое чувство близости, прямо родства ко всему этому охватило Антона, что он растерянно остановился.

— Пошли, пошли, — заторопил Леонид. — Слышишь, вон у той сосны есть прозвище, во-он у той. — Он локтем раненой руки показал на огромную сосну, росшую близ линии в лощине.

— Знаю. «Коза отпущения». Мне Гошка говорил.

— Гошка?

— Да. Он у нас был вчера, и мы вот здесь бродили.

— А что? — Антон нахмурился, — Ты как-то странно спрашиваешь о нем.

— Разве?.. А с тобой, голубчик, не просто разговаривать — ты всегда за словами что-нибудь этакое чувствуешь.

— Ну уж! Когда этакого нет, я и не чувствую. А Гошка — во парень. Он мне столько нарассказывал… Ну и про «Козу отпущения». Дуралеи!

Это относилось к охотникам, которые, возвращаясь по линии домой после двух-трехдневных бесплодных шатаний по тайге, в сердцах разряжали ружья в это дерево перед тем, как сойти с насыпи. На уровне рельсов ветки были частью сбиты, частью оголены, а ствол желтел, изгрызенный дробью.

«Коза отпущения» стала для Гошки и Антона ориентиром. Если прямо от нее спуститься на дно балки и затем по ручью пройти вниз метров пятьсот, то наткнешься на поляну, облюбованную Салабоном под строительство вертолета.

— «Ах да, шестерня! — вспомнил Антон. — Сейчас вот Леня получит сына, разрадуется — я и подкачу». Вчера Леонид вернулся с полигона в темноте, голодный, сердитый, и Антон не рискнул заикнуться о шестерне.

Братья вошли в лес. Полянки были усыпаны огоньками. Антон нарвал большущий букет. Появился забор. Леонид раздвинул «свои» доски, и Зорины проследовали к одному из деревянных корпусов. Сверток с одеждой, просунутый Леонидом в окошечко приемной, подхватили чьи-то быстрые руки, они же вроде спросили фамилию и велели подождать минут десять.

— Слышал? — спросил Леонид каким-то сбившимся голосом и глянул на часы. — Через десять минут в нашей жизни начнется новая эра. Теперь ты не будешь дрыхать, как сурок. Среди ночи племянник наверняка захочет, чтобы дядя поносил его на руках и спел чего-нибудь… Ну ладно, пошли на улицу, проводим старую эру.

Больничный городок раскинулся на склоне все той же балки, которая, постепенно расширяясь, тянулась километра на три-четыре и своим треугольным устьем выходила к Ангаре, В этот просвет видны были Падунские Пороги, издали вроде молчаливые и безобидные, видны были острова, сплошь забитые зеленью, как грядки в огороде, и холмы, холмы, холмы, сперва четкие, а дальше затуманенные и, наконец, еле заметные, принадлежащие скорее небу, чем земле.

— Тонет наш Падун, — сказал Леонид, опять глянув на часы. — Тонет бедняга. И никакой спасательный круг не поможет… А странно ведь, Антон. Вот ты любишь астрономию, любишь читать про всякие космические катаклизмы, вот ты вдумайся — древнее Иисуса Христа и царя Гороха, ровесник разве что диплодоку, почти вечный, этот порог через неделю исчезнет. Навсегда!..

— Покорение природы! — сказал Антон.

— Именно покорение… А знаешь, что прежде всего случится, когда поднимется море? — спросил Леонид, не шевельнувшись, а только скосив на братишку глаза. — Мошка исчезнет… Да, да, вот эта самая мошка, от которой ты так невежливо отмахиваешься. Она, говорят, в порогах плодится.

— Туда ей и дорога.

— А потом исчезнут птицы и рыбы, которые мошкой питаются, — спокойно продолжал Леонид. Антон прищурился. — А потом убегут звери, жрущие этих птиц и рыб. Опустеет река. Опустеет лес. А зимой с моря как дунет, как поддаст, так перемерзшие веточки только захрумкают. Дальше — больше. Потом глядь — плешина на том месте, которое покорили. А тут покорят, да там покорят, плешины-то сольются, и пойдет ветерок по планете-матушке песок могильный мести… Тебя такой вариант устраивает?

— Ну, ты и наплел! — только и выговорил Антон.

— Страшно?.. А ведь так и будет через сотни лет, если мы не бросим покорять природу, как ты говоришь, и не начнем просто вживаться в нее, умно и с сердцем… Но все же это сложно, а размышлять некогда. Нам главное — давай!.. И самое ужасное, что давать-то действительно надо. Надо! Иначе — смерть!.. Ты не пугайся. Это я не о Братске, а вообще, хотя и у нас… — Леонид махнул рукой, оперся о плечо Антона и, смягчив лицо, спросил: