Дон-Коррадо де Геррера - Гнедич Николай Иванович

— Так! — говорит Райдриф. — Преступление совершено — оно невозвратно. Прощение, прощение, любезные дети!

Шарлотта, как бы пробужденная голосом отца, встает.

— Батюшка! — говорит она томным голосом.

— Прощение, дочь моя! обними меня!

Несчастная бросается на шею отца, но его рука пронзает ее грудь.

— Что ты сделал? — закричал Дон-Коррадо.

— Я исполнил долг свой, гнусный соблазнитель! Я наказал преступницу.

— А я накажу преступника! — кричит Дон-Коррадо и бросается с шпагою на Райдрифа; с первого разу он дает ему глубокую рану, но люди схватывают его. Он многих ранит и, вырвавшись, убегает. Люди выносят полумертвого Фон-Райдрифа, перевязывают его рану и кладут в постелю. Запыхавшись, прибежал Дон-Коррадо в дом, где он жил. Ричард удивляется.

— Едем, едем, друг мой! — говорит Дон-Коррадо и велит запрягать коляску.

— Что это значит? — спрашивает Ричард.

С торопливостию рассказал ему Дон-Коррадо бывшее происшествие. Подали коляску. Дон-Коррадо и Ричард скачут во весь опор и на рассвете приезжают в свое поместье.

Поутру это приключение сделалось известно почти всему городу: иные изумлялися, иные говорили, что Райдриф поступил так, как оскорбленный и раздраженный отец; другие осуждали его и называли варваром, говорили, что невинная Шарлотта была обманута и она довольно бы была наказываема и собственным своим раскаянием. Рана его не так была опасна, и он скоро встал с постели — но дочь его была уже во гробе, была засыпана землею. Оскорбленная честь его пробудилась, и мщение воспылало в груди его. Он ищет Дон-Коррада; приезжает в его владение, в его дом, но поздно. Злодей, опасаясь худых следствий, на другой же день продал свое поместье и выехал из Германии. Август Фон-Райдриф, мучимый злобою, возвращается назад, горесть овладела им; он кается, сожалеет о Шарлотте, но поздно.

Дон-Коррадо и Ричард, утомленные пятидневною дорогою, с намерением отдохнуть, остановились на постоялом дворе, находящемся недалеко от Бригге[37]. И тут Дон-Коррадо, будучи в таких обстоятельствах, убегай от своих злодейств, и тут сделал злодейство. В доме, где они остановились, была невинность — девушка семнадцати лет, находившаяся в услугах. Дон-Коррадо увидел ее, и белое с нежным румянцем ее лицо, русые кудри, голубые глаза воспламенили его. Ричард сунул ей в руку несколько гульденов[38] и сказал ей, что Дон-Коррадо смертельно в нее влюблен, что хочет ее увезть и на ней жениться и что если она согласна, то в два часа ночи пришла бы к ним в комнату. Добросердечная девушка соглашается и приходит в комнату. Подобно воспаленному тигру бросается на нее Дон-Коррадо; она кричит; Ричард приставляет к груди ее шпагу — и тихий, томный крик возвещает победу изверга. Несчастная залилась слезами; ее утешают; Дон-Коррадо уверяет ее в своей любви; клянется, что он ее не покинет. Коляска была уже готова; они берут с собою несчастную девушку, отъезжают на полверсты от постоялого двора. И Дон-Коррадо, давший клятву не оставлять ее, Дон-Коррадо толкает Ричарда; он понимает — и обольщенная девушка стремглав летит из повозки; она вскрикнула, посмотрела, но коляска скрылась из глаз ее. Проклиная обольстителя, она возвратилась домой и, залившись слезами, призналась в своем преступлении. Добрые хозяева ее простили.

Дон-Коррадо приезжает в Бриггу; на заставе спрашивают у него бумаг. Дон-Коррадо говорит, что они потеряны; хочет объясниться на словах; ему не верят; выводят его из коляски; однако, к счастию, он уверил, что Ричард едет только с ним из Ганга[39], чтобы увидеться здесь с родными; Ричарда отпускают, а Дон-Коррада отводят в темницу. Он твердо полагался на своего друга и не страшился. Так, он отгадал. Поутру выводят его из тюрьмы, и незнакомый человек, приведенный Ричардом, хочет броситься к нему на шею, трясется и падает на землю.

— Боже мой! Боже мой! — кричит Ричард. — Спирту, спирту! Или воды, скорее, скорее!

Поблизости не случилось ни того, ни другого, да для его и не нужно было. Неизвестный сам приходит в чувства, которых он и не лишался.

— Любезный племянник! — говорит он. — В каком ты состоянии — ты в темнице?

Дон-Коррадо, всё понявший, говорит:

— Ах, дядюшка! я... я потерял свои бумаги; словам моим не верили, и я в темнице.

— Теперь вы свободны, — сказал ему караульный офицер. Дон-Коррадо уходит, и чрез несколько часов любезный дядюшка, взявши несколько денег, приносит ему пашпорт и получает награждение за искусно сыгранную им ролю. Не медля ни минуты, выезжают они из Бригги. Чрез два дни приезжают в приморский город Остенде[40] и останавливаются на квартире у одного старинной службы порутчика. Добрый старик, лишившися давно жены и детей, но имея небольшой достаток, воспитывал одну девушку с тем, чтобы по смерти она приняла его фамилию и пользовалась бы всем его имением. Эта девушка называлась Олимпиею. Грубая кисть моя не может изобразить красоты ее; скажу только, что она была одна из трех граций[41], и ей одной должно было не воспламенить, но пленить, пронзить каменное сердце Дон-Коррада. Он полюбил ее страстно. Он даже выбранил Ричарда за то, что сей советовал ему увезть ее.

— Первая минута, — говорил он, — когда я увидел ее, эта минута сделалась началом моей любви, а с последнею моей жизни она окончится.

Сколько ни старался он поговорить с Олимпиею, но Максимилиан — так назывался старый офицер — не спущал ее с глаз своих. Он был дома — и Олимпия, сидя возле него, шила в пяльцах; он был в церкве, и Олимпия с ним; он был в маленьком саду, и Олимпия там же; но не подумайте, что с принуждением, нет, она его любила как отца. За столом Дон-Коррадо так засматривался на Олимпию, что забывал о пище. Ричард часто толкал его, и он выходил из заблуждения, он вспоминал, что забывается. Невинная Олимпия смотрела на Дон-Коррада, и когда их взоры встречались, она опускала глаза в землю и живой румянец покрывал щеки ее; так, и ее сердце не было спокойно. Наконец она поняла пламенные взгляды Дон-Коррада. Старый Максимилиан также приметил беспокойство Олимпии. В один день, идучи к обедне, он велел ей остаться дома; Дон-Коррадо почел это за благоприятный случай и в первый раз в жизни преклонил колена пред Олимпиею.

— Олимпия! — воскликнул он.

Олимпия изумилась, хотела бежать; но в какое она пришла изумление, когда увидела Максимилиана, с грозным видом к ним идущего, который под видом обедни остался, чтобы подсмотреть за ними.

— Дерзкие! — сказал он важным голосом. Дон-Коррадо бросился к ногам его.

— Старик! — говорил он. — Если моя любовь есть преступление, наказывай меня!

— Твоя любовь, — сказал Максимилиан, — к кому?

Дон-Коррадо взглянул на Олимпию, вздохнул и замолчал. И у Олимпии, стоящей с потупленным взором, с пламенными щеками, и у Олимпии невольный вздох вылетел из груди.

— Встань, молодой человек. — Дон-Коррадо встал. — Чего ты хочешь? — Дон-Коррадо вздохнул. — Говори, чего ты хочешь?

— Сердца Олимпии! Для моего, ее и вашего счастия.

— Чем ты думаешь его составить?

— Любовию и этим, — сказал Дон-Коррадо, вынув кошелек, набитый золотом.

— Сколько в нем? — спросил Максимилиан.

— Десять тысяч.

— О! дешево ж думаешь ты купить счастие. Знай, молодой человек, что, если б я захотел деньгами составить счастие Олимпии, так я сыскал бы двадцать тысяч!

— Скажите, что нужно для ее счастия?

— Сердце, — сказал Максимилиан.

— Вот, вот сердце! — воскликнул Дон-Коррадо. — Вот сердце, навеки посвященное Олимпии!

— Правда ли это?

— Клянусь, ею одною буду дышать, ею одною буду чувствовать!

— Хорошо, но это дело требует размышления, завтра я скажу решительно.

С каким нетерпением ожидал Дон-Коррадо завтра! В полночь встал еще он и считал каждый час, каждую минуту. Как они казались медленны! Пробило шесть часов — он хотел идти к Максимилиану, но на пороге с ним столкнулся, схватил его руку и поцеловал.

— Батюшка! — сказал Дон-Коррадо. — А я хотел было идти к вам.