Святая и греховная машина любви - Айрис Мёрдок

— Да, — сказал Монти, облокачиваясь о выступающий край чугунной каминной полки. — Я верю. Она умерла. Ее кремировали, получился пепел. Потом пепел развеяли, и от нее ничего не осталось.

— Как ты можешь так говорить, — пробормотал Эдгар. — Как можешь…

— Так что ты тут делаешь? — осведомился Монти. — И с каких пор взял моду вламываться в чужие дома и рыться в чужих вещах?

— Когда она умерла?

— Давным-давно. Несколько недель.

— А… я думал, это было совсем… гораздо позже… День или два. Я ведь только-только из Америки… Узнал сегодня ночью, то есть вчера. И понял, что должен ехать сюда… немедленно. От чего она умерла?

— От рака.

— Долго тянулось?

— Да.

— О Господи. Мне никто ничего не сказал.

— А чего ради? Тебя это не касалось. И все-таки ты так и не объяснил, что тебе понадобилось в комнате моей жены. За сувенирчиками пожаловал?

— Вообще-то, — сказал Эдгар, — я искал свои письма.

— Письма?

— Понимаешь, я не собирался вламываться — просто приехал сюда, как только услышал. Был на званом ужине, но когда мне сказали… Я ни о чем таком даже не помышлял, хотел просто подождать на дороге до утра. А что мне еще оставалось? Я и ждал, ужасно долго.

— Как интересно. И в котором часу ты приехал?

— Где-то около полуночи. У меня, разумеется, и в мыслях не было тебя беспокоить. Я ведь думал, ты в прострации.

— Ошибся, как видишь.

— А потом я вспомнил про свои письма. Ты ведь, наверное, знаешь, с тех пор как вы с Софи… как она вышла замуж, я писал ей каждую неделю.

Монти этого не знал.

— Я просто старался поддерживать с ней связь. Хотел, чтобы она всегда знала, где я, чем занимаюсь — мало ли, вдруг ей что-то от меня будет нужно.

— Как трогательно. Это, по всей вероятности, на тот случай, если бы она решила меня бросить.

— Она всегда знала мой номер телефона, — продолжал Эдгар. — Даже если я уезжал на двухдневную конференцию, обязательно сообщал ей, куда мне звонить. Я так радовался, думал, если захочет, она всегда сможет меня найти — будто ниточка между нами протянута. А вчера вечером… мне сказали, она умерла, — и я помчался сюда. Собирался просто стоять на дороге и скорбеть. Даже не знал, были уже похороны или нет… — понимаешь, мне только сказали, и я сразу же ушел, ни о чем больше не спрашивал. Почему-то я так понял, что она умерла только что, — так мне показалось. А потом, уже когда приехал сюда, начал думать о своих письмах. Их ведь были сотни. Наверное, она тебе показывала, да?

— Нет.

— Пусть бы и показывала, я не против, — сказал Эдгар. — Я и не думал делать из них тайны, там ничего такого нет, никакой тайны. Все совершенно понятно. Я просто любил ее, не мог разлюбить. Так и не смог. О Господи.

— Все, хватит об этом. Я устал.

— Ты не плеснешь мне немного виски?

Монти достал графин из углового шкафа с цветными стеклами и налил полстакана, не разбавляя.

— Спасибо. Я, видишь ли, подружился с зеленым змием. Тебе налить?

— Нет. — В последнее время Монти не притрагивался к спиртному.

— Я подумал: ну, ты увидишь мои письма — это пусть, ничего страшного, но не хотелось бы, чтобы их читал кто-то другой. А письма были хорошие, лучше мне уже никогда не написать. И тут эта мысль: а почему бы мне их не забрать, я же был однажды в доме, когда вы только сюда переехали.

Этого Монти тоже не знал.

— Ну, помнишь, когда ты летал в Нью-Йорк? Я заезжал тогда, и мы с Софи пили чай… в той самой комнатке. Так что я знал, где у нее хранятся бумаги. Вот и подумал: попробую пробраться внутрь, просто разыщу свои письма и заберу их. И все. Идея, конечно, дурацкая, но ночью, пока я торчал на дороге — один как перст, — она меня немного утешала. Казалось, вот же они, письма, рядом, просто пойти и взять — тем более калитка открыта…

— Ну, ты их взял? — Монти с тех пор ни разу не заглядывал в ее стол. Он боялся того, что может там увидеть. Правда, в самом начале болезни Софи сожгла целый ворох бумаг.

— Нет.

— Тогда извини, что помешал. Иди ищи дальше.

— Что, правда можно?..

— Да сколько угодно. А найдешь — убирайся к дьяволу. Я пошел спать.

— Монти, ну у тебя, как всегда, и шутки…

— Выйдешь через сад, как вошел. Спокойной ночи. — Он направился к двери.

Эдгар вскочил.

— Послушай, Монти, ты с ума сошел? Ты же не можешь так просто уйти, бросить меня!

— Это еще почему? Я, кажется, и так был с тобой чересчур любезен.

— Да, конечно, но я прошу! Пожалуйста, не уходи, поговори со мной. Мне так надо поговорить о Софи… Может быть, ты уже… но я еще нет…

— Тебе нужны твои письма?

— Нужны, но… Собственно, если ты их найдешь, ты мог бы…

— Сомневаюсь, чтобы Софи их хранила — этакие тыщи.

— Ну, пусть не все, но несколько — те, которые ей особенно нравились… Мне как раз очень бы хотелось знать, какие именно она оставила…

— Как же ты мне осточертел, — сказал Монти, но сел, не порываясь больше уходить. Впервые после смерти Софи он говорил с человеком, который знал ее и любил. Была еще мать Софи, но у нее хватало своих забот, она даже не приехала на похороны. Ему хотелось говорить с Эдгаром, и в то же время он понимал, что делать этого не нужно. Когда все кончилось, ушло безвозвратно, какой смысл обмениваться бездарными репликами с жалким призраком из прошлого?

— Она отвечала на твои письма? — спросил он Эдгара.

— Так она не рассказывала? Могла иногда черкнуть пару строк, а в основном нет. Но если на то пошло, ты ведь тоже на мои письма не отвечал. Ты хоть сохранил их?

— Я? Твои письма? Нет, конечно! Вообще не помню, чтобы я их получал. Мне каждую неделю приходят сотни писем. Секретарша ссыпает их в мешок и уносит. — Секретаршу он тоже давно рассчитал, и письма теперь накапливались в ящиках из-под чая в прихожей. Правда, Харриет предлагала ему свои услуги, говорила, что с удовольствием все разберет.

— Да нет, ты должен помнить! — настаивал Эдгар. — Я писал тебе такие длинные письма — про Калифорнию, про местную фауну — про все… Тебе наверняка было интересно. А про морских выдр помнишь?

Монти не помнил.

— Помню. Но ты такой же зануда, как раньше.

— Ты тоже не очень изменился. По-моему, у нас и разговор складывается, как раньше. Я налью себе еще виски, ладно? Без него у меня теперь общение как-то не идет.

— Что это за ужин, с которого ты вчера сорвался?

— Званый ужин Общества латинской литургии.

— Кстати, поздравляю с новым назначением. Я читал в «Таймс».

— Спасибо, — сказал Эдгар, глотнув виски. — Вот уж не думал, что когда-нибудь выбьюсь в начальники. Шутка сказать, целый оксфордский колледж! Ну я и не удержался. Хотя потом наверняка буду жалеть, что взялся, — это же время, отнятое у настоящей работы. Господи, какое длинное письмо я написал об этом Софи.

— А я думал, ты навсегда обосновался в Калифорнии.

— Я сам так думал. Местечко, конечно, совершенно жуткое, рай для гедонистов. Но, представь себе, я там себя чувствовал как-то… без тормозов, что ли, — в общем, свободно. Говорят, все англичане так реагируют на Америку. Я тоже там развратился, я рассказывал Софи в письмах. То есть развратился не в смысле женщин, конечно…

— Конечно.

— Я ведь пуританин. Я вообще самый несчастный мужчина в северном полушарии, сперма скоро из ушей потечет… Боже, что же я такое несу, будто ничего не случилось… а она… Слава богу, что есть виски. Раньше, без спиртного, я не знал, куда себя деть. А теперь всегда хожу немного подшофе, никто даже не замечает… Надеюсь, что не замечает… А протрезвел бы — наверное, волком бы выл… Знаешь, я все время добавляю по чуть-чуть — так и хожу. Хмель для меня как хороший крепкий мост под ногами. Он один меня и держит, без него давно бы уже бултыхнулся головой в омут. Чуть что — стаканчик, и я опять наверху. И с работой сразу же полный порядок. Боже, какое я ничтожество, какой неудачник… Но об этом я тоже писал Софи.

— Представляю, каково ей было все это читать, — сказал Монти. — Не пойму только, зачем ты так прибедняешься. Неудачник! Ты, правда, всегда любил заблуждаться на свой счет, но тут уж — ученый с мировым именем, член Королевской академии, ректор колледжа в Оксфорде…

— Но я ведь был когда-то учеником Бизли! Как вспомню об этом, хочется забиться под ковер и умереть со стыда. Нет, я совершенный ноль, до тебя мне…

— Я-то тут при чем? Всего-навсего неудавшийся романист.

— Удел художника — лучший из всех возможных, — изрек Эдгар обслюнявленными устами и озабоченно заглянул в свой стакан. — Да, самый лучший. Эх, был бы я писателем! Ну, в общем, ты знаешь, что я имею в виду.

Монти, как ни странно, знал.

— Просто ты лучше меня, — сказал Эдгар. — Всегда был лучше. За то и получил Софи. Ты ее заслуживал — и ты ее получил. О Господи!.. Она же умерла. Господи. У тебя есть стержень, вот что. А у меня нет. Я мягкий, весь мягкий, насквозь. Так ничего и не смог в жизни сделать по-мужски. Может, я дебил? Точно, дебил. Я, знаешь, как увижу в человеке силу, благородство или что-нибудь этакое — просто лопаюсь от злости. А в тебе вижу и не лопаюсь. Это потому, что в колледже ты был моим кумиром. А помнишь, как ты был у нас «консулом»? А еще помнишь: «Принц, чей оракул находится в Дельфах…» Сколько историй понасочиняли, сотворили целую свою мифологию, а в центре непременно ты, всегда ты. В юности, знаешь ли, мы все выбираем себе кумира — и на всю жизнь. Ты мой кумир.