Атомная база - Халлдор Лакснесс

Он разговаривал со мной как всегда, добродушно и весело, и все же чувствовалось, что мысли его чем-то заняты. И я не знала, стоит ли входить, хоть он и пригласил меня, — я всего-навсего служанка. Интересно, где фру? Но ведь я не раба, я такой же человек, я свободная женщина.

— Идите-ка сюда и попытайтесь справиться с этим парнем.

— С каким парнем? — Я не понимаю, о чем он говорит, и, войдя в комнату, оглядываюсь.

Подумать только, он возится с детской игрушкой, которую можно купить в лавочке за десять эйриров! На дне круглой стеклянной коробочки нарисован негритенок — такие игрушки делают для негров; несколько горошинок — две черные и пять-шесть белых — катаются между изображением и стеклом. Задача состоит в том, чтобы, наклонив коробочку, загнать черные горошинки в глазные впадины, а белые — в рот. И вот этим и занимается мой депутат альтинга, зажав дымящуюся сигарету в уголке рта. Очки его лежат на столе.

— Боюсь, у меня не хватит ловкости. Эти фокусы не для меня, я ведь такая неуклюжая.

— И я тоже, — улыбается он и протягивает мне игрушку.

Я решила попробовать, а он уселся на стол, чтобы лучше видеть, как у меня пойдет дело.

Вдруг я слышу в соседней комнате какой-то шепот, что-то напоминающее торжественную, но приглушенную проповедь: «О мои кости! Они тоскуют по родной земле. О зрелость духа, о любовь, о свет!» Этот шепот сопровождается вздохами, похожими на последний стон умирающего. Временами доносится странный хрип, будто режут овцу.

— Там гости? — спрашиваю я в испуге.

— Да. Там блеют овцы. Не будем обращать на них внимания.

Но проповедь продолжается, вздохи и хрипы не умолкают, и я начинаю прислушиваться.

— Кусачки бросил старое занятие и нашел себе новое: связался с потусторонним миром, — объясняет хозяин.

— С тем светом? Как же это?

— Там небольшой спиритический сеанс.

— А почему же вы здесь?

— О, там у меня тотчас началась бы рвота минимум шестиметровым фонтаном. Продолжайте катать шарики.

— Кусачки — какое странное имя. Скажите, это не Двести тысяч кусачек?

— Да, это он, несчастный, преисполнился такой веры в загробный мир и сырые овощи. Это и результат, и оборотная сторона его прежнего пьянства, своего рода алкоголизм наизнанку, если можно так выразиться. Когда он приехал с Севера и был обыкновенным пьяницей и оптовым торговцем, он закупил по двое кусачек и по пять наковален на каждого исландца, по шесть сеток для волос на каждую живую душу, бездну американской воды в консервных банках, чтобы добавлять ее в суп, мелкую португальскую рыбешку десятилетней давности и сухих дрожжей в количестве, достаточном, чтобы забродила вся страна. Всего этого не знают даже коммунисты. Наконец, он решил скупить весь изюм в мире и ввезти его в Исландию. Тут он окончательно свихнулся, лишился дара речи и только беспрерывно выкрикивал «а». Его спасло акционерное общество «Снорри-Эдда». Мы любим идиотов. Мы надеемся, что Двести тысяч кусачек станет министром. А теперь он установил связь с Любимцем народа, умершим на датской земле сто лет тому назад. Любимец народа хочет, чтобы Двести тысяч кусачек выкопал его прах в Копенгагене, а мы, современные исландцы, стали посмешищем в глазах потомков. Мы намерены перевезти его останки на родину, хотя специалисты давным-давно доказали, что кости его исчезли. Мой шурин — премьер-министр — тоже участвует в этом развлечении… Вам почти удалось вставить зубы в рот парню. Теперь я вижу, что вы все можете.

В эту минуту в соседней комнате фальшивые голоса затянули какое-то нудное песнопение: «О стадо господне, воспой твоего господина!» Так поют на похоронах бедняков. И подумать только, что все это происходит в самом фешенебельном доме страны!

Наконец ужасное пение кончилось. Послышался грохот отодвигаемых стульев, дверь в кабинет доктора Буи Аурланда распахнулась. Фру в приподнятом после сеанса настроении торжественно вплыла в комнату. С ней вошел важный, напыщенный мужчина; казалось, его конечности, особенно руки, плохо привинчены к туловищу и поэтому болтаются при ходьбе. Это и был знаменитый Двести тысяч кусачек. Наконец-то я его увидела. Рядом с ним ковылял высокий косоглазый человек с жидкими рыжими волосами, потный и растрепанный, со съехавшим набок галстуком. Следом за ними появились две женщины; трудно было понять, кто они — простолюдинки или дамы из общества: одна в национальном костюме, другая в черном платье из тафты с украшениями в разных местах. Обе они, преисполненные святости, молчали.

А я сижу в кабинете хозяина.

— Что нужно здесь девушке? — спрашивает фру.

— Она возится с парнем.

— С каким парнем?

— С черным. Что нового в царстве мертвых?

— Мы получили чудесные доказательства, — заблеяла женщина номер один.

— Это было божественно, — благоговейно простонала женщина номер два. И обе вздохнули.

Двести тысяч кусачек торжественно заявил:

— Мой друг, Любимец народа подтвердил твоей жене и э-этим двум то, что он часто возвещал мне на сеансах через этого медиума из Рейкьянеса, будущей всемирной знаменитости: Оулавюр или как там тебя зовут, приятель. Исландия должна получить свои кости. Исландскому народу не хватает зрелости, духа и света!

— И любви, — сказал медиум. — Не забывайте этого.

— Мой друг, — обратился доктор Буи Аурланд к Кусачкам, — неужели Любимец народа когда-либо интересовался такими вегетарианцами и трезвенниками, как ты? Может быть, только тогда, когда создал эти бессмертные строки: «Зеленая пища коров растет на могиле твоей матери…»

— Об этом надо писать в газетах, говорить по радио, народ должен знать об этом, — не слушая его, продолжал Двести тысяч кусачек. — И если вы забаллотируете это предложение в альтинге, я сам поеду в Данию и выкопаю его прах из могилы на свои собственные средства. Я куплю его кости для себя, они будут принадлежать мне. И когда умру я, мои кости будут лежать рядом с его костями.

— Не может ли кто-нибудь дать этому молодому человеку носовой платок? — спросил доктор, указывая на медиума.

Двести тысяч кусачек вынул из верхнего кармана пиджака шелковый носовой платок, быстро вытер медиуму нос и бросил платок в камин; все это он делал расслабленными движениями резиновой куклы.

Медиум шмыгнул носом и проговорил извиняющимся тоном:

— Они вытягивают у меня очень много сил через нос, в особенности великие духи, и больше всего Любимец народа.

— По-моему, вам нужно нюхать табак, — сказал доктор. Он угостил женщин сигаретами, но они посмотрели на него испуганно. Ничего другого этим гостьям предложено не было.

Я все еще пыталась загнать белые шарики в рот негритенку, хотя чувствовала, что фру просто кипит от возмущения. Как! Она, дама из высшего общества, из такой знатной семьи, возвратившись из другого мира и вся еще во власти неземных чар, заходит в кабинет своего мужа и застает там свою служанку!.. Но я была совершенно спокойна. Чего мне бояться? Если бы я вскочила сразу же, как только она вошла, выходит, признала бы себя виновной, а я не чувствовала за собой вины.

— Пойдем, мой друг, — сказал Двести тысяч кусачек и помог медиуму выйти в открытую дверь, боясь, как бы он не отдал богу душу здесь, в кабинете.

Фру тотчас выпроводила второсортных гостей, милостиво бросив им «до свиданья». И на улице они все еще продолжали блеять и стенать тоненькими, жалобными голосами по поводу чудес загробного мира.

Депутат альтинга доктор Буи Аурланд, вдруг вспомнив, что ему нужно отдать какие-то распоряжения своему подчиненному, вскочил и побежал за ним к «кадиллаку». Двести тысяч кусачек уже сидел за рулем, и они принялись беседовать через открытую дверцу машины.

Наконец-то мне удалось загнать все горошинки куда следует, и я осторожно поставила игрушку на стол, чтобы они снова не выпали. Но в ту минуту, когда я выходила, в комнату вошла фру, схватила игрушку, встряхнула ее и швырнула на пол.

Поднимаясь по лестнице, я слышала, как она кричала своему мужу, который еще беседовал с Кусачками, сидевшим в «кадиллаке»:

— Буи, мне надо с тобой поговорить!

Глава восьмая

Тот, кто живет на вершине горы, и мо отец

Любимец народа, гордость всей Исландии, родился в нашей забытой долине, в моей долине. Народ считает его своим лучшим другом, его чтят, им восхищаются потомки: он возродил наш прекрасный язык, сделал зрячими наши слепые глаза, и мы увидели красоту родной страны, чудесную природу Исландии; он вдохнул в нас, своих потомков, таинственную поэзию аульвов[22] вместо героизма древних саг. Он жил в одиночестве и умер вдали от родины, на чужбине, угнетенный равнодушием окружавших его дегенератов, которых он бичевал в своих стихах, опустошенный, измученный враждебностью подлецов к культуре, наукам и искусству. Здесь, в столице, мне не раз приходилось слышать его имя, но оно всегда почему-то связывалось с нелепыми и неприятными вещами. Первый раз я услышала его имя от Атомного скальда, потом на собрании ячейки, когда говорили о попытках правительства продать страну, теперь — в доме Буи Аурланда. Многое из того, что сельский житель слышит в городе, входит у него в одно ухо и выходит в другое, потому что ему трудно понять общую взаимосвязь вещей, соединить отдельные впечатления воедино.