Потоп - Роберт Уоррен

— Вот, господа присяжные, — сказал он, — каков наш Фидлерсборо.

Яша Джонс посмотрел вверх через разрушенные уступы на тёмный дом. Он посмотрел вниз, на тёмную реку, где дальше к югу омуток отливал серебром. Он посмотрел наверх, на луну, плывущую с надменной небрежностью бесконечно высоко в молочной пустоте неба. При таком бледном свете остро ощущаешь невосполнимость пустоты. Чувствуешь безграничный бег пустоты там, за лунным диском.

Снова залился песней пересмешник и смолк.

Какой безукоризненный набор штампов, сказал он себе. Он ехидно представил себе, что ему скажут, если он, Яша Джонс, вставит всё это в свою картину точно так, как оно есть. Но Яша Джонс, рассуждал он, достаточно хитёр, чтобы не вставлять в картину всё как оно есть. Он хитроумно сделает из этого нечто такое, что перестанет быть тем, чем было в действительности, чем было на самом деле, а став нереальным, будет принято за реальность.

Да, действительность неуловима. Вот почему нам нужна иллюзия. Истина через ложь, — думал он. — Только в зеркале, — думал он, — за твоим плечом появляется призрак. Он мельком подумал, какая разница между тем, что он делает или собирается делать — снимать фильм, построенный на гибели такого города, как Фидлерсборо, но в действительности вызванный к жизни каким-то потаённым процессом во внутренних органах и хромосомах Яши Джонса, — и тем, что он делал более двадцати лет назад один в далёкой лаборатории Кембриджа в Англии или в аудитории Чикагского университета перед грифельной доской, покрытой цифрами и зловещими символами, похожими на следы куриных лап.

Яша Джонс снова оглядел всё вокруг: тёмный дом, сад, луну, разрушенные уступы склона. Пересмешник услужливо разразился длинной каденцией. Он посмотрел поверх рюмки на женщину. Она сидела очень прямо, луна освещала светлую шаль, аккуратно расправленную на плечах, и волосы, аккуратно разделённые пробором на изящно вылепленной голове, а она глядела на запад, за широкую излучину реки и туманный берег, словно была здесь одна.

И он понял, что она привыкла сидеть одна.

Он окликнул её:

— Миссис Фидлер!

Она обернулась. Он заметил, как спокойно она вышла из задумчивости, из отчуждённости и обернулась. Не вздрогнула, не дёрнулась от неожиданного оклика. Она перенеслась из одного измерения в другое с лёгкостью человека, давно привыкшего при помощи какой-то тайной уловки пересекать эту границу.

— Что? — спросила она.

— Я рад, что увидел это место, — сказал он. Коротким жестом он обвёл окрестности. — Мне будет грустно, когда оно исчезнет.

Она повернулась, чтобы кинуть взгляд на уступы, на тёмную махину дома, потом огляделась вокруг, словно открывая и оценивая всё это впервые.

— А мне, пожалуй, нет, — сказала она.

И задумалась.

— Я хочу сказать, — продолжала она, — что здесь ведь нет жизни. Разве город и так не умирает? Разве не чувствуешь, что место это может быть где угодно? О нет, я не хочу сказать, что тут не хватает кучи негритят, которые возятся у дверей своей хижины. Да я, право, и не знаю, что хочу сказать.

Помолчав, она добавила:

— Быть может, этому городу всегда было здесь не место. И вообще ему нигде не место. Быть может, он просто выдумка первого Фидлера, который сюда пришёл.

Бред зашевелился в потёмках.

— Полковник Октавиус Фидлер, — сказал он тоном докладчика, — из Виргинии, член Революционной комиссии, к сожалению, орудовал в ней только по части милиции, прибыл сюда через Кентукки, по дороге захватывая участки. Последний захватил здесь, построил дом и стал теннессийским аристократом. Портрет — подлинник, написанный маслом, — слева от входа.

— Мой брат, — объяснила женщина, — гордится тем, что он не аристократ. Боится, чтобы кто-нибудь не принял его за аристократа.

— Мои предки из поколения в поколение были пропойцами, жили в болотах, совращали женщин племени чокто и выделывали ондатровые шкуры, — подтвердил Бред. Он обернулся к ней. — И твои тоже, сестрица.

— Да, наверное, — сказала она, — но ты мог бы выразить это поэлегантнее.

— Я хочу, чтобы мистер Джонс знал правду. Не желаю, чтобы он думал, будто я выдаю себя не за того, кто я есть. Вернее, не хочу, чтобы он думал, будто я нахожусь в этом доме по какому-то праву. — И он выпил глоток коньяка.

Женщина поглядела на дом.

— Нет, — сказала она, — я не огорчаюсь, что его не будет. Дома. Только вот разве из-за мамы Фидлер. Это её добьёт, если надо будет уехать. Я бы предпочла, чтобы она спокойно умерла здесь.

Она обернулась к Яше Джонсу:

— Понимаете, тут вроде гонок.

— Что?

— Гонок между потопом — тем, что он её убьёт, — и тем, что она умрёт своей смертью. Может, она скоро умрёт сама. Гонки между двумя смертями.

Яша Джонс краешком глаза увидел, что в верхнем этаже дома зажёгся свет. Он повернул голову, и она заметила это движение.

— Да, — сказала она, поднимаясь, — там её комната. Бедная старушка, она ночью встаёт и смотрит, нет ли… — Она запнулась. — И бродит по комнатам. Извините, — сказала она и торопливо пошла по дорожке к дому.

Яша Джонс посмотрел ей вслед.

— Просто надрывается, ухаживая за старухой, — сказал Бред. — С неё нельзя спускать глаз.

Яша Джонс проследил за тем, как она растворилась в тёмном пролёте двери.

— Мистер Джонс, скажите Бреду, чтобы он привёз вас ко мне, — сказал Котсхилл. — Хочу ещё разок похвастать своим домом, прежде чем его затопят. У меня там есть интересная штука, хоть и не Бог весть что. Два искусственных пруда величиной с небольшую ферму, насосы, которые качают в них воду из реки, а потом её откачивают; я развожу там рыбу — коньков. Каждый год выкачиваю один из прудов и отправляю коньков в Чикаго, где делают gefilte fish[18]. Надо видеть, как миллион негров в болотных сапогах собирают коньков, будто это арбузы, а вереница автохолодильников тянется на целую милю в ожидании погрузки. Вот это зрелище! Но к чему я веду. Осенью на этих прудах у меня отличная охота на уток, не хуже, чем на рисовых полях Арканзаса. И на неё собирается большая компания. Каждую осень я приглашаю знакомый народ со всей округи. До восхода солнца выпьешь для бодрости и слегка закусишь, а потом нас отвозят на лодках в укрытие. Когда возвращаемся, закатываем пир — за длинный стол садятся человек шестьдесят — шестьдесят пять, а цветные обносят нас едой и выпивкой. Но утки, утки! Видели бы вы, как они летят высоко над лесом, а потом наискось ныряют в пруд. Рассветает, а они всё летят и летят.

Он помолчал. Потом продолжал уже тише:

— Осенью поохотимся напоследок. До того, как затопят. Хорошо бы и вам приехать, мистер Джонс. Вы стреляете уток, мистер Джонс?

Помолчав секунду, Яша Джонс медленно произнёс:

— Стрелял. Давно, до войны. Пожалуй, больше этим не занимаюсь. Но спасибо. — И он улыбнулся. — Благодарю за приглашение.

Котсхилл встал.

— Что-то я тут у вас разболтался. — Он протянул руку.

Распрощался он как-то очень коротко.

Когда он ушёл, Бред спросил у гостя:

— Хотите спать?

Но Яша Джонс смотрел на тёмный дом.

— Мне, пожалуй, надо предупредить вашу сестру, прежде чем я приму её любезное приглашение, что я чемпион бессонницы. Обычно мне удаётся не выходить из своей комнаты при помощи чтения, но не всегда. Надеюсь, ступеньки тут не скрипят.

— Скрипят, — сказал Бред. — Все проклятые ступеньки до единой. Когда во мне заиграла кровь, отец меня не раз лупил из-за этих скрипучих ступенек. Ловил, когда я пробирался из дому. — И, заметив удивлённый взгляд Яши Джонса, пояснил: — Я ведь тут провёл детство. Хоть и не зовусь Фидлером.

Он помолчал, явно тешась недоумением собеседника.

— Я ничего не приврал, говоря о своём происхождении. Мой старик был самым настоящим скорняком, но, когда ондатры повывелись, он вылез из болота на сушу босиком, в одной подтяжке и принялся сдирать шкуры со здешних горожан. К тому времени, когда он меня зачал, он уже заграбастал чуть ли не весь Фидлерсборо. Если бы ему были доступны горизонты пошире, он бы мог шутя завладеть не только Нашвиллом, а даже Чикаго. Но он ничего не видел дальше Фидлерсборо. Когда я родился, ему принадлежала половина Ривер-стрит, большая часть банковского капитала, шесть ферм, четыреста голов скота и четырнадцать закладных, в том числе и на методистскую церковь. Когда мне было лет шесть-семь, сразу после первой войны, а в наших местах разразился нешуточный кризис, старый доктор Фидлер не сумел выкупить закладную, и мы сюда переехали. Отец даже заполучил чуть ли не всю мебель и утварь, включая библиотеку. Ему нужны были ковры, чтобы топать по ним в сапогах, облепленных болотной грязью или навозом, и мебель, чтобы построгать скорняцким ножом чиппендейлевский стол, когда на него нападёт задумчивый стих. Отец…