Апология - Луций Апулей

Ты так, попусту, потребовал от меня доставить сюда рабов, а я, напротив, с полным основанием требую, чтобы ты назвал очевидцев, присутствовавших при том искупительном таинстве, когда я толкнул падающего Талла [221]. Ты называешь только одного – этого мальчишку Сициния Пудента, от имени которого ты и обвиняешь меня: он утверждает, что был при этом. Но если бы даже его ребяческий возраст и не мешал ему принимать участие в обрядах, все же его роль обвинителя заставила бы отнестись с недоверием к этим показаниям. Было бы проще, Эмилиан, и куда убедительнее сказать, что ты сам был при этом таинстве и с тех пор начал сходить с ума, а не предоставлять всего дела мальчикам, как будто это детская игрушка. Мальчик упал, мальчик видел – уже не мальчик ли какой и заклинание произносил?

46. Тут Танноний Пудент, видя, что и эта ложь встречает холодный прием и что, судя по выражению лиц всех присутствующих и по их ропоту, она уже почти отвергнута, поступил довольно хитро. Чтобы удержать у некоторых хоть тень подозрения, он не скупится на обещания и заявляет, что приведет других мальчиков, которых я точно так же околдовал; а затем он перешел к другой группе доказательств. Хоть я мог бы не обращать внимания на эти слова, тем не менее и в этом случае, как и во всех остальных, я сам вызываю противника на бой. Я хочу, чтобы привели этих мальчиков, которых, как я слышал, убедили солгать, соблазнив их надеждой на освобождение… но – ни слова более: пусть их приведут! Итак, я настоятельно требую, Танноний Пудент, чтобы ты выполнил свое обещание. Подавай-ка сюда этих мальчиков, на которых ты уповаешь, приведи их, скажи, кто они. Можно воспользоваться для этого моей водой [222], я не против. Говори, повторяю тебе, Танноний! Что же ты молчишь, что медлишь, что оглядываешься?… А если он не знает своего урока или забыл имена, так хоть ты, Эмилиан, выйди сюда, скажи, что ты поручил своему адвокату, покажи мальчиков! Что же ты побледнел? Что молчишь? И это значит обвинять?! Это значит сообщать о таком страшном преступлении?! Или это значит издеваться над таким человеком, как Клавдий Максим, и преследовать меня клеветническими нападками? Так вот, если твой адвокат случайно оговорился и у тебя нет никаких мальчиков, которых ты мог бы привести, то, по крайней мере, найди какое-нибудь применение четырнадцати рабам, которых я предоставил в твое распоряжение.

47. А для чего ты вызывал в суд столько рабов? Обвиняя меня в магии, ты потребовал допросить 15 рабов. А что, если бы ты обвинял меня в насилии, сколько рабов тогда вызвал бы ты в суд? Итак, пятнадцать рабов знают о чем-то, и все же это – тайна. Или же это не тайна, но связано с магией? Одно из двух должен ты признать: либо в моем поступке не было ничего недозволенного, раз я не побоялся такого количества соучастников, либо, если он был недозволенным, не должно было быть такого количества соучастников, которые знали бы о нем. Эта самая магия, насколько мне известно, – занятие, порученное бдительности законов и уже издавна запрещенное XII таблицами из-за ее таинственной власти над урожаем. Стало быть, она не только отвратительна и ужасна, но и безусловно сохраняется в тайне; при занятиях ею обычно бодрствуют по ночам, прячут ее во мраке, она избегает свидетелей, а заклинания произносятся шепотом. Не только что рабы, но даже из свободных очень немногие допускаются к участию в ней. А ты хочешь, чтобы при этом присутствовало пятнадцать рабов? Свадьба это была, что ли, или какой-нибудь другой многолюдный праздник, или изобильный пир? Пятнадцать рабов принимают участие в магическом таинстве, наподобие пятнадцати.мужей, выбранных для устроения священных обрядов [223]. Да для чего мне нужно было столько рабов, если даже для соучастия в таинстве это число слишком велико? Пятнадцать свободных людей – это гражданское общество, столько же рабов – дворня, столько же скованных рабов – тюрьма… Или, может быть, потому помощь стольких рабов была необходима, что нужно было долго держать животных, назначенных для искупительного жертвоприношения? Но ты не упоминал ни о каких животных, кроме кур [224]. Или они были нужны, чтобы считать крупинки ладана, или чтобы сбить с ног Талла?

48. Вы сказали еще, что ко мне в дом приводили и свободную женщину, страдающую той же болезнью, что Талл; что я будто бы обещал вылечить ее и что после моих заклинаний она тоже упала. Как видно, вы пришли сюда обвинять борца, а не мага: ну да, ведь, по вашим словам, все, кто приближались ко мне, падали. Однако, Максим, врач Темисон, который приводил женщину ко мне на осмотр, сказал, в ответ на твой вопрос, что с ней не случилось ничего дурного и что я только спросил ее, звенит ли у нее в ушах и в каком из двух больше [225]. Она ответила, что ее чрезвычайно беспокоит правое ухо и немедленно после этого ушла.

Теперь, Максим, хоть при складывающихся обстоятельствах я умышленно воздерживаюсь от похвал тебе (ведь иначе может показаться, что я льщу в интересах собственного дела), я все же не могу удержаться и не похвалить твоего искусства вести допрос. Действительно, только что, когда об этом шла речь и они утверждали, что женщина была околдована, а врач, который был тогда с нею, возражал, ты, в высшей степени разумно, задал вопрос, что за выгода была мне от этого колдовства. Они ответили: «Чтобы женщина упала». «Что же дальше? Она умерла?» – спрашиваешь ты. «Нет», – говорят они. «Так к чему ж вы ведете речь? Что за польза для Апулея, если б даже ока упала?» Это было отлично сказано, и ты так настойчиво задал тот же вопрос в третий раз, как человек знающий, что во всех поступках нужно чрезвычайно тщательно изучать их мотивы; что очень часто стараются найти поводы, пренебрегая самыми поступками; что тех, кто выступает в защиту тяжущихся, потому и называют «causidici» [226], что они разъясняют причину каждого поступка. Впрочем, отрицать факт – дело легкое и не нуждающееся ни в каком адвокате; но доказать, что поступок был справедливым или наоборот, – это куда тяжелее и затруднительнее. Поэтому пустое занятие – вести расследование, действительно ли произошло то, что не имело в себе никакой преступной заинтересованности. Так, когда дело разбирается у хорошего судьи, обвиняемый освобождается от мелочного судебного следствия, если ему не было никакого расчета совершать тот проступок, в котором его обвиняют. Но так как в данном случае они не доказали ни того, что женщина была околдована, ни что ее свалили на землю, а я, со своей стороны, не отрицаю, что осмотрел ее по просьбе врача, то я объясню тебе, Максим, почему я задал этот вопрос о звоне в ушах. И цель моя – не столько оправдаться в поступке, который ты уже признал не имеющим ничего общего ни с виной, ни с преступлением, сколько не обойти молчанием ничего, достойного быть выслушанным тобой и соответствующего твоей учености. Я буду говорить как можно короче: ведь тебе нужно только мое напоминание, а не поучение.

49. Философ Платон в своем знаменитом «Тимее» с каким-то божественным красноречием создал целый мир. Изложив, помимо остального, чрезвычайно искусно вопрос о трех силах нашего духа [227] и показав чрезвычайно удачно, зачем создан божественным провидением каждый из наших членов [228], он рассматривает три группы причин всех болезней [229]. Первую из них он соединяет с первоначалами тел (если нарушена гармония между самими свойствами элементов – влажным и холодным и двумя противоположными; а это случается, когда какое-либо из них выходит из своих нормальных пределов или покидает свое место [230]). Следующая причина болезней коренится в изъянах соединений, складывающихся из простейших элементов, но имеющих свой особый характер. Такова кровь, внутренности, кости, костный мозг и, далее, то, что возникает в результате смещения отдельных из этих соединений [231]. Наконец, в-третьих: скопления в теле различных видов желчи [232], беспокойно двигающегося воздуха [233] и маслянистой влаги [234]служат возбудителями недугов.

50. Среди этих возбудителей особое место занимает тот, что лежит в основе комициальной болезни (о ней-то я и начал говорить). Когда, подвергаясь воздействию вредоносного огня, мясо разжижается в плотную пенящуюся жидкость, выделяя пузырьки пара, то под влиянием жара сжатого воздуха начинает течь беловатая вздувающаяся жижа. И если эта жижа прорвется наружу, она разливается, принося больше безобразия, чем вреда: ведь она разукрашивает лишаями поверхность кожи на груди и испещряет ее всевозможными пятнами. Но тот, с кем это приключится, никогда впоследствии не подвергнется комициальной болезни, откупаясь, таким образом, от чрезвычайно тяжелого душевного недуга незначительным телесным уродством. Напротив, если этот гибельный возбудитель, оставшись внутри и смешавшись с черной желчью, пройдет, неистовствуя, по всем жилам, а затем, проделав путь вплоть до макушки головы, смешает свое ужасное течение с мозгом, то немедленно парализует царственную часть души (которая, владея разумом, занимает темя человека, как крепость и царский дворец), закупоривая и приводя в расстройство ее божественные пути и проходы мудрости. Менее гибельным образом действует он во время крепкого сна, когда у людей, обильно нагрузившихся питьем и едой, предвестники комициальной болезни – судороги – проявляются в виде легкого удушья. Но если дело дойдет до того, что этот возбудитель разливается в голове больного, когда он бодрствует, тут уж разум внезапно окутывается облаком и человек падает с коченеющим телом и выходящей вон душой. Мы называем эту болезнь не только великой [235] и комициальной, но и божественной, подобно грекам, которые именуют ее Священная болезнь[236], очевидно потому, что она действительно поражает именно разумную часть души, которая свята в наивысшей степени.