Витязь на распутье - Валерий Елманов

Да и какая может исходить опасность пусть от иноземца, но уже окрещенного в православную веру и, мало этого, успевшего сразиться на божьем суде за всю Русь с целью изгнать поляков из Москвы – оказывается, именно это я поставил непременным условием, которое они были обязаны выполнить в случае моей победы. Послушав его, я даже пожалел, что не очень внимательно прислушивался к выкрикам в мой адрес – теперь хотя бы знал, какие еще слухи бродят по городу о моей кипучей деятельности в столице.

Поначалу все было как и в обычном русском застолье образца начала двадцать первого века, даже тосты практически не отличались: за встречу, за здравие и так далее. Затем разговор постепенно стал приобретать уклон в сторону церковных дел, что, впрочем, тоже понятно – русские люди имеют обыкновение, накатив рюмку-другую, поговорить о работе.

Вел все разговоры митрополит – остальные только поддакивали. Оно и понятно, ибо куда там дергаться или тем паче возражать «патриаршему гласу и воле», как он себя важно величал. Правда, поручение патриарха Игнатия торжественно усадить Федора в Костроме было давно выполнено, так что, на мой взгляд, с выполнением миссии автоматически самоликвидировался и пышный титул Гермогена, но владыка о том даже не помышлял, почему-то продолжая считать себя представляющим главу русской церкви.

Речь митрополит завел об оскудении веры – старая пластинка – и о том, что край, получивший столь щедрого и благочестивого радетеля за веру, наконец-то воспрянет. Архимандрит и игумены в такт ему весьма энергично кивали своими большими окладистыми бородами, одобряя слова митрополита. Игуменьи не кивали, помалкивая и млея от близости самой настоящей царевны. Причем наиболее сообразительной матери Пистимее из Анастасиинской обители уже пришла мысль заполучить ее к себе на постоянное местожительство. Пару раз она как бы между прочим даже успела тихонечко поинтересоваться, не подумывает ли Ксения Борисовна посвятить себя богу. Дескать, сейчас-то как раз самое время, потому что молитва Христовой невесты во спасение души опочившего батюшки куда доходчивее, нежели у простой мирянки.

Глаза у Ксюши моментально округлились от испуга, но затем она справилась и вежливо уклонилась от ответа, скромно заметив, что ныне вся в воле брата, поэтому как он повелит, так и будет.

Игуменья, поняв, что тут еще работать и работать, да и то неизвестно, будет ли толк, мигом переключилась, заметив, что, с другой стороны, можно и не постригаясь усилить воздействие своих молитв за упокой, поручив их…

«И с кем я сижу, – вздохнул я. – Сплошные вымогатели и вымогательницы. Ужас какой-то».

А митрополит продолжал гнуть свою линию. Мол, не дело, когда совсем рядом с той же Вяткой в многочисленных глухих деревнях зырян[21] и прочих местных народцев до сих пор молятся невесть каким идолищам, смущая русский люд.

«Интересно, – мелькнула у меня мысль, – а вот если бы вопрос перевернуть и поставить прямо противоположно: а православные, которые молятся по церквям, не смущают местный народец? И что бы тогда он мне ответил?»

Впрочем, ясно что – уж больно строг и суров Гермоген к иноверцам. И впрямь верно высказывание, гласящее, что всякий новообращенный еретик норовит быть святее папы римского. Нет, владыка еретиком никогда не был, однако бурное прошлое – юность и зрелые годы, проведенные в казацких станах[22], – все-таки наложило на его нынешнюю деятельность определенный отпечаток. Ему и сейчас, хотя он два с половиной десятка лет, если не больше, в рясе, только дай сабельку, так уж он всяких там язычников в капусту нашинковал бы.

Да и советы его для Годунова тоже припахивают… Вон он как старательно ставит в пример свою Казанскую епархию. Мол, его новообращенные тоже были нестойки в вере, так он добился от царя Федора Иоанновича указа о сборе всех таких новообращенных в православную веру в отдельную слободу и поставил над ними начальником надежного боярского сына, который следил, чтобы они строго соблюдали все православные обряды. Ну а с непокорными разговор короткий – таковых сажали в тюрьму, держали в цепях и били кнутом.

И очень уж ему хочется, чтобы царевич последовал его примеру. Да уж. Думается, дали бы владыке полную волю – Русь бы вскоре и до костров докатилась. Жаль только – не дают, да и ратников у него кот наплакал, вот и остается просить их у Годунова, что он и сделал прямо за столом. Дескать, надобны ему оружные людишки, чтоб не приключилось худа с теми попами и мнихами, коих Гермоген собирается послать посечь и пожечь бесовский соблазн в виде деревянных идолищ и язычных кумирен.

Вон рассказывал ему побывавший в Казани монах Трифон, как он в молодости сжег огромную ель у остяков, к которой собирались для жертвоприношений и с Печеры, и с Сильвы, и с Обвы, и с Тулвы. Даже остяцкие и вогульские[23] князья и те наведывались. И монах дерево это во славу божию срубил, а все нечестивые жертвы, что висели на нем – ткани, шкуры зверей и прочее, – спалил вместе с самой елью. Так эти самые остяки с вогулами так его, несчастного, отлупили, что он еле-еле утек из тех мест. Вот как безвинно страдают проповедующие слово божье. А если бы там был хоть с десяток ратников, то язычники нипочем бы не осмелились поднять на монаха руку.

– А ты яко о том мыслишь, княже? – шепотом осведомился сидящий подле меня архимандрит Феодосий.

Мне было что сказать ему. Если кратко, то я мыслю, что свинья этот монах, вот и все. Да и отлупили его поделом. Жаль только, что маловато врезали, коль он до сих пор в силах ходить и проповедовать. Гуманисты эти остяки с вогулами, а князья их – либералы.

Но вместо всего этого я, и тоже шепотом, в тон настоятелю монастыря произнес совсем иное, хотя и здесь не покривил душой:

– И я думаю, что, будь там ратники с пищалями, все обернулось бы иначе.

А митрополит все не унимался, грозно предвещая, что ежели святые проповедники и впредь останутся пребывать без ратной защиты, то неминуемо оскудение в вере и в русских людях. После чего Гермоген вновь осведомился у царевича, полуповелительным тоном спросив:

– Так яко с ратниками? Там ить рати да стратилаты[24] не надобны – довольно и двух-трех десятков кажному монаху.

Годунов открыл было рот, но ничего не сказал, лишь поморщился, поскольку я успел наступить ему на ногу. Он повернулся в мою сторону и, заметив, как я еле заметно мотнул головой, опешил.

– Так что, Федор Борисович? Подсобишь свершить благое дело? – не унимался Гермоген.

Царевич вздохнул и уклончиво ответил:

– Ныне у меня сызнова воевода объявился, потому негоже мне чрез его главу решать.

– Так оно и хорошо, что объявился, – расцвел в улыбке Гермоген. – Как же, как же, наслышан, князь, про дела твои богоугодные. Да и имечко тебе подходящее при крещении дадено – слыхал, поди, про великомученика Феодора Стратилата, кой змия одолел?

– Меня вообще-то в честь другого мученика Феодора нарекли, – вежливо ответил я.

– Ништо, – великодушно махнул рукой митрополит. – Все одно, по делам своим ты истинный стратилат. Ведомо мне, яко ты ляхов из святых храмов за шиворот выволакивал да рожами в грязные лужи окунал.

Хорошо, что у меня во рту к тому времени ничего не было, иначе обязательно подавился бы, а так я лишь рот чуть-чуть приоткрыл от изумления, да и то быстро спохватился.

– С таким воеводой никакие кумирни не устоят, – угодливо встрял в разговор и архимандрит Феодосий. – Ежели уж он, обружась единой токмо православной верой и с одним крестом в руке, сразу пятерых ляхов с сабельками одолел, то идолища зырянские сокрушить ему и вовсе раз плюнуть.

Нет, надо было мне хотя бы во время молебна повнимательнее прислушаться к тому, о чем перешептывается народ, стоящий сзади, а теперь вот думай да гадай, чего я еще натворил.

Федор, лукаво улыбаясь, в свою очередь добавил:

– Он таковский.

Я деликатно кашлянул и, не зная, каким еще образом подать ему знак, чтобы он как-нибудь избавил меня от великого похода на безбожных зырян, вновь наступил ему на ногу.

– А убытка от того не будет, – веско добавил Гермоген. – Скорее уж напротив, потому как ежели опосля подале пройти, к тем же остякам с вогулами, то слыхал я, что они идолищу поганому кланяются, а идолище то – баба, да из злата вся содеяна. Так ты злато себе приберешь да ратников одаришь али на богоугодное дело употребишь – оклад, к примеру, для Федоровской иконы. Баба-то, как я слыхивал, не менее двухсот пудов весит, так что на все хватит.

Годунов меж тем недоуменно нахмурился и, прищурившись, продолжил, глядя на меня:

– Отчего ж не отпустить воеводу. Он и сам в бой рвется – вона яко глазоньки-то блестят.

Я хотел наступить на ногу в третий раз, сигнализируя, что он понял меня превратно, но не успел, поскольку Федор, закончив с преамбулой, повел речь именно так, как мне и хотелось: