Право на одиночество. Часть 1 - Сергей Васильцев

Посередине наспех прибранного пространства стоял овальный дубовый стол, покрытый роскошной скатертью. На нее была выставлена такая же шикарная, хотя и разномастная посуда – все больше хрусталь и костяной фарфор. Старинный бронзовый шандал испускал мерцающий свет, который разбивался бликами в гранях рюмок и столовом серебре. На этом великолепие и заканчивалось. Салат оливье, выгруженный в кузнецовскую супницу, был единственным специально приготовленным блюдом. Остальную часть закуси составляли ломти разносортной колбасы, буженина, шпроты в масле, кусочки селёдки, засыпанные кружками репчатого лука, сыр в духе камамбера и еще наш российский, натертый с майонезом и чесноком, соленые грузди в сметане, маринованные огурцы, квашенная капуста, свеженарезанные помидоры и перец в листьях салата, кинзы и петрушки. Посредине на огромном блюде поверх разваренной до рассыпчатости картошки были вывалены запеченные до янтарных корочек куриные окорочка. Непонятно откуда взявшаяся маринованная черемша и оливки без косточек дополняли убранство подобием деликатесов. И еще пара банок креветок – высший шик. Ко всему прочему относилась только водка в запотевших от холода бутылках. По первой уже пропустили, и в комнате добавилось света. Все появившиеся на сцене лица сразу обмякли и потеплели. И заседающих в сем почтенном собрании было пятеро. И были они давно и отменно знакомы, хотя и собрались с миру по нитке из самых разных закоулков огромного человеческого муравейника под названием мегаполис. «Верных друзей наскоро не создашь», – писал Экзюпери. Что ж, в этой компании никто и не торопился.

В том мутном потоке, который периодически накатывался на мое отдельное с некоторых пор жилище, случалось, попадались водоворотики. И общение в этих водоворотиках не только начинало отходить от номинального, но засасывало все глубже и глубже. И, в конце концов, переходило в близость. Свой круг. Клан. Дружбу, когда это касалось мужчин. Отдельным водоворотикам, если продолжать насиловать это сравнение, было просто некуда деваться друг от друга – самой судьбой предназначено втянуть остальных в сферу своего вращения и превратиться в общий омут на всю компанию. И друзья мои, хотя и очень разные между собой, определенно имели единый стержень. Не берусь судить, из чего он был сделан, но в итоге вокруг него сплотился маленький кружек очень одиноких друг без друга людей. Постепенно наш мирок, как судно моллюсками, обрастал ворохом традиций, связавшихся в образ жизни. И все попытки пробиться сквозь эту скорлупу оказывались безрезультатными, что совсем не мешало всем его членам оставаться цельными и чрезвычайно занятными людьми. Но любое свободное плавание все равно заканчивалось тем же самым набором знакомых лиц, фраз и привычек. И было замечательно знать, что у тебя есть такая гавань, как бы банально это не звучало. «Мы сядем всемером, так словно бы всем миром…» Семерых не набиралось. Но хуже от этого никому не становилось.

Во главе стола восседал ваш покорный слуга. Положено. Как-никак дисер защитил.

Справа примостился Сашка – заводила всей компании. Он сухощав и почти одного со мной роста. А внешность имел киношно-арийскую. Но только внешность. Начав разгульную жизнь в театральном институте, наш артист закончил в итоге Политех специалистом по каким-то там турбинам. Вкус к постановкам от этого только усилился. Существовать рядом с ним оказывалось сложнее, чем на пороховом складе. Но, поскольку исполнялось все виртуозно, особенно раскаяние в заключительной сцене, он всегда пребывал на лаврах всеобщего любимца, хоть никогда этого особенно и не добивался. Иными словами, Сашка был невыносим. Но стоил этого. И даже больше.

Рядом с ним восседал Андрей. Неформальный лидер. Математик, который всегда предпочитал философские трактаты художественной литературе, защитил диссертацию по теоретической механике и сейчас благополучно пребывал в роли удачливого бизнесмена, что ничуть не сказывалось на старых привычках. Он продолжал почитывать Пуанкаре и мастерить парусные суда в миниатюре, досконально разбирался в премудростях такелажа и даже знал, чем бом-кливер отличается от фор-трюмселя, крюйс-брамстанселя и тем более контра-бризани.

« – С какой оснасткой?

– 

Гик и гафель, сэр

! »

Миша, самый старший из нас, самый высокий и немного неуклюжий, да еще и в очках, имел отменные манеры и, безусловно, гены Гиппократа. Может быть, оттого и почитался нами как человек с особенным подтекстом.

Он пошел в медицинский институт от непреодолимого желания познать все нюансы вожделенного женского тела. Теперь сыт этим по горло. И его единственное нынешнее развлечение – копаться в нюансах экзистенционирующих душ подопечных больных.

– Понимаешь, – Михаил отвлекается от тарелки, – бывает, помирает уже человек. И знает об этом. И мозги еще работают. А так ничего толкового сказать и не может. А бывает… Целые поэмы писать можно.

– Надсон этим занимался…

– Да брось ты своего Надсóна, – ударение специально переносится на второй слог. – Тут настоящая жизнь, старичок, а не рассусоливания какие-нибудь. Думать надо. Жаль, не дано мне. Сядешь, бывает после такой сцены – все перед глазами. Пыжишься, пыжишься. Карябаешь по бумаге. Ничего. Туфта..

«Чувственности тебе не хватает», – чуть было не брякнул я, но вовремя притормозил. Какая может быть чувственность у хирурга? Помнится, затащил он меня в анатомический театр. Когда кишки из жмурика наружу потянули, единственной мыслью было: «Как бы не сблевнуть!» А ребята, Мишкины согруппники, тут же на перерыве лупили бутерброды, даже из аудитории не выходя. Вот и вся чувственность. Потом мы были в родильном отделении. Тоже суровая школа жизни. Акустическое сопровождение похожее на вопли рожениц во время схваток я слышал только один раз в жизни – на скотобойне. Цинизм в этом случае являлся простой защитой от нервного истощения. Впрочем, не знаю, какое отношение последнее отступление могло иметь к сегодняшним посиделкам.

Пятым был Николай. Вот уж точно единство (что-то там еще такое про борьбу – сами знаете) противоположностей. Кадровый военный. Кремлевец. И мы – оболтусы. «Мужчина должен быть в мундире», – говаривала моя бабушка. «Нынче мундиры другие шьют», – мои попытки съехать с темы все равно заканчивались подспудной завистью к вышколенным мужчинам с тренированными телами, волевым взглядом и четкими мыслями в голове. Конечно, это – только схема, порожденная абсолютным незнанием армейской жизни. Николай во всяком случае совершенно в нее не вписывался. Он легко импровизировал на темы Шопена, легко говорил по-французски и даже в английском умел сохранить легкий шарм романских ударений, легко крыл матом и рассказывал сальные анекдоты, до тонкостей разбирался в живописи от прерафаэлитов до Пикассо и Брака и при этом заявлял: «Ну какой мудак ставил эти фильмы Тарковского.» Короче, был настоящей, цельной русской натурой, ничего общего со схемами не имеющей.

– Что-то не больно-то ты