Вадим Козин: незабытое танго - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, наконец, легенда, рассказанная самим Вадимом Алексеевичем, в которую он сам свято верит.
♦ Вадим Козин:
Вызывает меня Берия, он тогда в Гранатном переулке, в особняке жил. Адрес, известный мне, ведь там и Дом звукозаписи расположен. И вот ведь что обидно, я сам туда пришел! Приглашают в кабинет, а там еще и Щербаков сидит, мрачный такой, опухший, точь-в-точь, как тогда Черчилля в «Крокодиле» рисовали. На самом-то деле Черчилль совсем не такой был, я-то его, вот как вас сейчас, видел. На стене кабинета картина – «Утро нашей Родины». Сталин в белом кителе и все такое прочее. Берия поздоровался, этак ехидно-ласково, порасспросил о житье-бытье, завел вдруг разговор о репертуаре. В частности, спросил: «А что ты по праздникам поешь?» А что мне было рассказывать? Я в политику никогда не вмешивался, а из «юбилейных» была у меня всего одна песня, она меня всегда выручала. Слова ее написал мой родственник поэт Придворов, известный под псевдонимом Демьян Бедный. Я ее и сейчас помню:
Был день как день, простой, обычный,
Одетый в серенькую мглу.
Гремел сурово голос зычный
Городового на углу…
Это песня про Ленина, там в конце поется:
Никто не знал, Россия вся
Не знала, крест неся привычный,
Что в этот день, такой обычный,
В России… Ленин родился!
Я им эту песню и напел прямо в кабинете. «А еще?» – спросил Берия.
– Всё, больше ничего нет, – отвечаю.
– Ну, знаешь ли! Тебе надо что-то подготовить для него. – И указывает на картину. – Ты знаешь, он тебя любит, ему это будет приятно!
– Я лирический певец, – отвечаю, – и ничего больше разучивать и петь не буду!
– Не будешь? – ехидно усмехнулся Берия.
– Не буду, – почему-то с удовольствием ответил я.
– Не бу-у-дешь, – удивился Щербаков.
– Не бу-уду!! – откровенно передразнил его я. Черт попутал передразнить!
– Ну ладно, иди, – говорит Берия. – Будем считать, что разговор состоялся.
А Щербаков и головы не поднял, только шея у него побурела. Вот и все, что было, вот вам крест святой! Не простили мне вожди тона, который я себе с ними позволил. Щербаков не простил, что передразнил я его. А что для них человек, хоть бы и известный? Щепотка лагерной пыли, и больше ничего. После этого был у меня всего один концерт, и вот ведь ирония судьбы – в этом зловещем, проклятом НКВД! Запомнилось, что какой-то высокий чин все со мной чокнуться норовил и говорил со значением: «За ваше здоровье!» Остроумный был дядя, ничего не скажешь! А может, предупредить хотел, я ведь ни сном ни духом не ведал, что со мной будет.
Ну, а потом арест, Лубянка, этапы, пересылки, Магадан. Об этом я рассказывать не буду, читайте художественную литературу, там все описано. А я все это забыл! Было? Было! А как – не помню, не желаю помнить и тем более вспоминать. Хотите писать – сами что-нибудь придумайте. Я – разрешаю. Все!
Михаил Крушинский[16]
На самом деле все было несколько прозаичнее. Передо мной «Выписка из протокола № 7 особого совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР»:
«Козина Вадима Алексеевича, за антисоветскую агитацию, развращение несовершеннолетних и мужеложство – заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, считая срок с 12 мая 1944 года. Лично принадлежащее имущество – конфисковать».
Магадан
Все профессиональные способы «разговорить» собеседника бессильны, когда он хранит молчание. Поэтому в дальнейшем повествовании будет немного личных воспоминаний Козина. Будут свидетельства очевидцев, письма, документы, мои комментарии, догадки, цитаты из малоизвестных публикаций.
С группой польских кинематографистов на двух «уазиках» мы пробиваемся сквозь сентябрьскую пургу к местам, где предположительно захоронены останки репрессированных поляков. Путешествие по колымской трассе в пургу, и тем более в первую сентябрьскую пургу, когда полотно дороги покрыто «мылом», а там и здесь по обочинам в самых невероятных позах застыли МАЗы, КамАЗы, «Татры» и другие машины. Мои польские коллеги, люди достаточно опытные и искушенные, притихли. Впереди нас ждали переход в связке по чуть прихваченным льдом ручьям, бросок сквозь заросли кедрового стланика, занесенные полуметровым слоем снега. И вот мы у цели.
Небольшой покосившийся столбик с прибитой на нем ржавой жестянкой, на ней – какие-то номера. Предположительно здесь захоронены поляки, так как найдены несколько польских монеток, медальон и другие мелочи. Берем ломы, лопаты и начинаем долбить мерзлоту. Долго рыть не пришлось, буквально на полуметровой глубине из мерзлоты выступила кость… Потом череп. Не буду описывать дальнейшее, скажу только, что захоронение оказалось братским. Скорее, всего это был разведочный шурф, битком набитый человеческими останками. Отдам должное профессионализму польских кинематографистов. Едва оправившись от шока, они начали снимать, а я вот только сейчас, спустя два года, могу писать об этом. Ведь вскрытый нами шурф – не единственный на Колыме. Старатели отказались мыть золото на одном из участков – в породе попадались человеческие кости, а в колодце, где оседает драгоценный металл, вместе с золотыми крупинками оставались свинцовые пули.
Я не пугаю читателя. Просто хочу попытаться погрузиться сам в тот пласт времени, в ту обстановку, в которой оказался мой герой. Колымские лагеря, казалось бы, достаточно описаны в художественной литературе. Но – только в художественной!
В. Горохова, врач из Ленинграда, попала на Колыму не по этапу, а как вольнонаемная. Она отправилась на Северо-Восток в научную экспедицию вместе с мужем-геодезистом. Вот ее рассказ:
♦ Валентина Горохова:
В декабре 1938 года караван судов вышел из Владивостока курсом на Магадан. Экспедиция продолжалась тридцать девять суток. Приходилось пробиваться сквозь ледяные поля Охотского моря. Командование каждый день докладывало о ходе рейса лично Сталину. Вспоминается трагикомическая ситуация. Флагманский корабль носил имя Николая Ежова, и как раз во время экспедиции выяснилось, что «железный нарком» не кто иной, как «враг народа»! Что делать? Начальство нашло выход – наш флагман был срочно переименован в «Феликса Дзержинского». Я устроилась работать
