Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра - Олег Егоров

Ко второй половине 60-х гг. завершается формирование автономной духовной сферы и соответствующей ей формы дневника. Функция дневника определяется как разговор с собою, но не по причине отсутствия проницательного и сочувствующего собеседника. Она выражает потребность в объективации тех переживаний, которые не принято высказывать вслух даже духовно родственным людям.

В характерологическом плане продолжение дневника по завершении индивидуации было делом натур, у которых одна из дифференцированных психических функций требовала регулярной исповеди. Но традиционные церковные и светски-бытовые формы последней не подходили по причине специфических содержаний сознания. Мыслительный материал, его этические содержания не соответствовали ни патерналистскому характеру института религиозной исповеди, ни его семейно-родственному аналогу. Исповедовать подобные содержания можно было только перед самим собой. «Я так часто бываю одна со своими мыслями, – признается Толстая в дневнике 1865 г., – что невольно является потребность писать журнал. Мне иногда тяжело, а нынче так кажется хорошо жить с своими мыслями одной и никому о них ничего не говорить»; «26 января 1902 г. Не знаю, зачем я пишу, это беседа моей души с самой собой»[89].

В содержательном отношении такая исповедь могла включать в себя как положительные, так и отрицательные материалы. Не в этом было ее главное предназначение. Суть в том, что дневник давал направление и выход накопившейся психической энергии в виде объективированных чувств, эмоций, переживаний. Разговор с самим собой в дневнике был своего рода психоанализом, который помогал безболезненно преодолевать многие душевные конфликты, не давая им дойти до невротической стадии: «Осталась одна, и так я целый день крепилась не задумываться и не оставаться сама с собой наедине, что вечером, теперь, все прорвалось в потребности сосредоточиться и выплакаться и выписаться (курсив мой. – О.Е.) в журнале <...>»[90]. И эта функция дневника сохранялась на протяжении 55 лет его ведения.

Таким образом, мы видим, что дневниковая летопись Толстой охватывает три жизненные стадии: время до замужества, этап индивидуации, совпавший со временем становления семейных отношений, и последующий период зрелой сознательной жизни. Каждую из них дневник отразил в специфическом отношении, сохраняя неизменной психологическую основу: хронологические рамки дневника почти полностью соответствуют стадиям роста сознания, фазам психического развития человека и отражают общежанровую тенденцию, закрепленную в большом числе образцов дневниковой прозы XIX столетия.

4. Дневники, начатые во второй половине жизни

Потребность в ведении дневника нередко появляется в зрелом и пожилом возрасте. Его функция, сохраняя психологическую основу, меняет свою направленность. Когда человек вступает во вторую половину своей жизни, когда сознательный выбор жизненного пути остается позади и практическая работа сознания по самоосуществлению бывает завершена, у человека возникает инстинктивное желание разобраться со своим бессознательным. Для среднего человека нормой (критическим возрастом) бывает пятидесятилетний рубеж. Дневник становится для него местом выражения бессознательных манифестаций психики. Они зафиксированы на его страницах в виде снов, фантазий, воспоминаний. Отраженный в дневнике контакт сознания с бессознательным помогает интегрировать бессознательные психические содержания и таким образом корректирует сознательную установку личности. За счет взаимодействия двух частей психики (сознания и бессознательного), с одной стороны, происходит расширение сознания, с другой – ослабление невротического напряжения. Дневник оказывается удобным средством регулирования напряженной душевной жизни. Он, в сущности, является своеобразным психокатарсисом.

Дневников, начатых во второй половине жизни, гораздо меньше юношеских, и все они резко отличаются от последних своей функциональной направленностью. К ним относятся дневники как хорошо известных в истории культуры людей (В.Ф. Одоевский, П.И. Чайковский, С.И. Танеев, А.С. Суворин), так и безызвестных (Е.И. Попова) или оставивших о себе память в силу родственных связей со знаменитостями (П.Е. Чехов). Этот факт говорит о том, что тяга к литературному оформлению душевных переживаний и событий повседневной жизни в жанре дневника свойственна не только литературно одаренным людям; в ее основе – психологическая потребность, не зависящая от природных дарований.

Нередко поводом к началу работы над дневником могло послужить сильное психологическое потрясение. «Принимаюсь вести свой дневник только теперь, на 57 году жизни, – признается Д.А. Милютин, – побуждаемый к тому пережитыми в первые три месяца текущего года непрерывными неприятностями и душевными волнениями»[91]. Е.И. Попова начинает дневник на шестом десятке жизни после смерти двух дорогих ее сердцу людей, потерю которых ей ничто не может возместить: «<...> я вполне убедилась, что дожито мною все хорошее, остававшееся мне от прежнего счастья, а счастью этому был один святой источник <Н.М. Языков и Д.А. Валуев>, но он иссяк, и светлые притоки его, которые увеличивали мое счастие и довольство, отвратили свой ток»[92].

То, что душевная потребность в ведении дневника должна сформироваться к определенному психологическому возрасту, подтверждается и тем фактом, что попытка некоторых авторов начать дневник в более ранний период жизни не имела успеха. К сорокалетнему возрасту относятся первые дневниковые записи А.С. Суворина. Но делаются они нерегулярно, с интервалами в несколько лет. И только через 20 лет журналист приступает к систематическому ведению дневника. Он относится к дневнику как к серьезному и ответственному труду: «Я жалею, что не вел правильного дневника. Все у меня отрывки, и набросанные кое-как. Их выбросят, вероятно, как хлам никому не нужный. Но вести дневник – нелегкое дело для себя самого»[93].

Первая попытка П.И. Чайковского делать систематические подневные записи относится к периоду заграничной поездки 1873 г. Но должны были пройти еще 11 лет, прежде чем композитор почувствовал острую потребность в самоанализе. Начатый в 44 года дневник стал знаком критического возраста. Впервые композитор почувствовал приближение старости и вызванное этим чувством желание высказаться по коренным жизненным проблемам, критически оценить прожитое: «Жизнь проходит. Идет к концу, – а ни до чего не додумался, даже разгоняю, если придется, роковые вопросы, ухожу от них. Так ли я живу, справедливо ли поступаю?»[94].

Приступая к дневнику, Чайковский, однако, не имел четкого плана и скорее стихийно взялся за перо, побуждаемый внутренним импульсом. Это нашло отражение в нервном, пульсирующем ритме записей: восемь книжек дневника ведутся с интервалами от нескольких месяцев до одного года. В поздних тетрадях все чаще звучит сомнение в целесообразности продолжения работы, связанное то с общим физическим и нравственным состоянием, то с возрастом: «Господи! Как стар, а туда же – дневник пишу! Зачем!!!»; «Вероятно, этим я навсегда кончаю дневник. Старость стучится, может быть, и смерть недалека. Стоит ли?»[95].

Периоды охлаждения к дневнику нередко сопровождались сильным недомоганием или состоянием острого психологического кризиса. Последний, в силу конституциональных особенностей психики Чайковского, приобрел у него в зрелом возрасте циклический характер. Дневник отразил различные этапы прогрессирующего невроза композитора.

Чайковский обладал темпераментом циклотимика с меланхолической предрасположенностью. Этот сложный и довольно редкий у гениальных натур психологический тип был причиной многих жизненных коллизий композитора, нашедших отражение в дневнике. С точки зрения настроения циклотимический темперамент характеризуется так называемой диатетической пропорцией – колебаниями между повышенной активностью и депрессией. У Чайковского периоды упадка сменялись короткими, но интенсивными выбросами психической энергии, выразившимися в творческой продуктивности и интересе к окружающему миру. Такие перепады настроения происходили иногда с интервалами в 1 – 2 дня: «18 ноября. Совершенно болен. Просто до сумасшествия <...> Отвращение ко всему на свете»; «19 ноября. Чудо! Совершенно здоров»; «Вспоминал, ужасался, тосковал, недоумевал – одним словом, ужасное состояние»; «Вообще переживаю чудесные дни»[96].

Художественно одаренные циклотимики обычно имеют «влечение к содержанию», а не к форме. Их произведения заключают обилие красок, богатство и душевную теплоту изобразительного материала. Именно таким содержанием наполнена музыка Чайковского, в которой богатое изобразительное начало, музыкальный колорит преобладают над формой. Стремление к широкому эпическому повествованию, многоцветному мелодизму, а в малых жанрах – к картинности образов находится в прямом соответствии с той тягой к цветам и краскам, которая зафиксирована в дневниковых записях: «Ехал и частью шел, восхищаясь изумительной красотой колорита. Синим небом, горами, зеленью. Не хочется умирать в такие дни»; «Заход солнца <...> в сторону Праслова по краю поля шел и любовался красотой вида»; «Красота лунной ночи была выше всякого описания»; «После чая и чтения Аксакова ходил по комнате (сверху видел удивительную игру цветов при заходе солнца)»[97].