Крепость Сол (сборник) - Ноpман Спинрад

Лайман Ри — бледный призрак, который уже пять лет не появлялся на поверхности, совершив немыслимое преступление: он убил Стражника на глазах у целой толпы Опекаемых.

Он был альбиносом с кожей цвета слоновой кости и розоватыми глазами и был обречен теперь на пожизненное захоронение — белый червь, человек-крот. Другие агенты жили, как и он, в потемках метрополитена, однако никто из них не провел тут больше, чем он, времени, никто не мог похвалиться таким же совершенным знанием всех закоулков. Ри был предводителем этого отделения Фантомов, которое заселяло забытое чрево Большого Нью-Йорка.

Джонсон улыбнулся, заметив двенадцатого члена, который был не кем иным, как Аркадием Дунтовым, его правой рукой и ближайшим другом человеком таким заурядным и с такой невыразительной внешностью, что он даже не фигурировал в списке врагов Гегемонии. Однако именно он и снабжал Лигу самой интересной информацией, предлагал самые невероятные планы (однако выполнимые!), как будто у него был доступ к какому-то таинственному источнику знаний, о существовании которого у него в голове трудно было подозревать, учитывая его мыслительные способности.

Джонсону никак не удавалось разгадать тайну этого малого, русского по происхождению, круглолицего и рыжеволосого. Однако он по праву ценил его как одного из самых ценных агентов Лиги.

Начались взаимные поклоны и приветствия, когда Джонсон влился в их компанию и уселся на пыльных и потрескавшихся ступеньках.

С угрюмым видом он сразу же приступил к делу.

— Думаю, всем вам известны последствия нашей операции на Марсе?

— Телевидение и газеты единодушно обвиняют Братство, — сказал Лаки Форман.

На его темном лице застыло выражение растерянности, превратившее это лицо в маску из эбена.

— Что же произошло, Борис?

Джонсон шепотом выругался.

— Чему ты веришь, Лаки? Братство просто спасло Кустова, который посчитал, что будет выгоднее обвинить в этом Братство: по мнению Опекаемых Братство настоящее проклятие. Тогда как, по официальной версии, мы всего лишь банда мелких интриганов, подвиги которой достойны упоминания под одной рубрикой с раздавленными собаками и так далее. Если бы нам повезло, им пришлось бы сменить пластинку, но теперь!..

— Так мы опять очутились там, откуда начали, — продолжал Майк Файнберг.

— То есть нигде, — прибавил Мануэль Гомес. — Количество вновь поступающих падает. Опекаемые становятся со дня на день все здоровее, все толще и розовеют от удовольствия. Все больше Глаз и Лучей встречается в самых различных местах. И нам все труднее заявлять о нашем существовании. Извини меня, Борис, но я иногда спрашиваю себя, не мы ли идем неправильным путем? Война стала воспоминанием, уровень жизни регулярно повышается, все счастливы и довольны. Может быть, лучше распустить Лигу и приспособиться к ситуации? Спасать то, что еще можно спасти, пока есть время. Что мы на самом деле, знаем об этой демократии, за которую боремся? Может быть, это всего лишь слово, которое ничего не значит?

— Ну, Манни, — сказал Джонсон, — мы знаем, что такое демократия.

Он старался придать своему голосу выражение убежденности, от которой он и сам был далек.

— Это значит, можно делать то, что хочешь, когда хочешь. Демократия — это когда каждый делает то, что хочет делать, а другие или Опекун, например, не могут в любое время прийти и указать ему, что он должен делать.

— Если каждый будет делать, что хочет, — возразил Гомес, — то что же произойдет в случае столкновения интересов?

— Большинство решает, естественно, — сказал Джонсон уклончиво. Большинство выступает за всеобщее благо.

— Я не вижу, чем же это отличается от того, что делает Гегемония.

Джонсон нахмурился. Этот вид дискуссии не мог привести ни к чему хорошему.

Когда Гегемония будет низвергнута, настанет время пожинать плоды победы и спорить об истинном характере Демократии. Но впереди еще бездна дел. Самым главным в данный момент было действие. А если слишком долго рассуждать о последствиях, то дело будет стоять на месте.

Лайман Ри как мог сформулировал мысли Джонсона.

— Не время заниматься болтовней, — оборвал альбинос дискуссию. — Вот уже пять лет я гнию в этих подземельях, а таких, как я, сотни. Демократия — это когда можно будет увидеть свет. Для меня это именно так, а если для вас нет, то мне наплевать!

— Лайман абсолютно прав, — поспешил откликнуться Джонсон. — Все мы гнием в том или ином месте. Демократия — это свет, и мы еще не можем знать точно, что нас ожидает, поскольку мы ее не видели. А мы не дождемся ее, пока не опрокинем Гегемонию. Теперь надо подумать о будущих выступлениях.

— Мне кажется, что у нас не такой уж богатый выбор, — сказал Гомес. — Нас слишком мало, чтобы совершить настоящую революцию. Даже если бы мы ввязались в эту авантюру, нам не удалось бы поднять Опекаемых, пока Гегемония контролирует средства массовой информации и следит за тем, чтобы Опекаемые жирели и розовели. По-моему, все, что мы можем, это уничтожать Советников. В случае удачи они наверняка будут принимать нас всерьез, и тогда, может быть, некоторые Опекаемые начнут говорить себе…

Большинство присутствовавших поддержало его.

— Ты, конечно, прав, — сказал Джонсон. — Но вопрос в том, какого именно Советника, где, когда и как. Горова, Штейнера, Кордону?

— Какая разница? — сказал Рив. — Все они стоят друг друга.

— Это как сказать, — возразил Дунтов.

Джонсон пристально посмотрел на него, спрашивая себя, какое еще сенсационное предложение может сделать этот самый Дунтов.

— Мне кажется, что это должен быть Вице-Координатор Торренс. Все знают, что именно он нацеливается на высший пост, что превращает его в естественного врага Кустова. Если мы его убьем, все начнут задавать себе вопросы: действительно ли Братство враг Лиги? Если Братство обвиняется в попытке убийства Кустова, и если его настоящий враг Торренс убит, Совет больше не сможет обвинять Братство. Ему придется отдать должное нам!

«Откуда приходят ему такие мысли? — спрашивал себя Джонсон, восхищаясь Дунтовым. — Ведь он действительно прав. Изворотливость, которую продемонстрировал Кустов, приписал Братству ответственность за заговор, жертвой которого должен был стать он, обернутся против него. На этот раз он будет вынужден обвинить Лигу — или самого себя!»

— Не собирается ли Торренс выступить с речью в Музее Культуры на следующей неделе? — спросил Джонсон. — Тогда наша задача значительно облегчается, учитывая его пристрастие к публичным выступлениям с единственной целью подорвать влияние Кустова. Надо решить, как…

— Так ведь Музей находится на уровне земли! — неожиданно подал голос Ри. — Да, прямо под залом заседания — станция метро. Они, естественно, примут серьезные меры предосторожности, но им никогда не придет в голову…

— На каком конкретно расстоянии от пола зала заседаний находится станция? — осведомился Джонсон.

— Прямо под ним находится вход в метро.

Ри ликовал. Ведь Музей построен на большой площади, которая находится как раз над станцией Пятьдесят девятой улицы. На станцию было несколько входов, но они их заделали. Зал заседаний находится как раз над одним из таких входов. Тридцать или сорок сантиметров пластика — вот что преграждает доступ в зал в самый разгар!

— У меня такое предложение, — сказал Джонсон. — Незачем проникать в зал, достаточно положить мощный заряд. Торренс никогда не узнает, откуда нанесен удар. Итак, встречаемся на станции Пятьдесят девятой улицы. Ри, я, естественно, и Файнберг, ты у нас лучший специалист по взрывным устройствам, ты этим и займешься. Затем мы…

— Что это за шум? — вдруг воскликнул Форман.

И его крик понесся вдоль туннеля, бесконечный. И эхо не хотело умирать.

Джонсон услышал, что оно возвращается в виду звука шагов, которые направлялись в их сторону — это был глухой ритмичный звук, шум шагов многочисленного отряда, который продвигался по туннелю по левую сторону от платформы.

— Уберите свет! — шепнул Джонсон.

Показывая пример, он одновременно выхватил свой пистолазер.

Шаги приближались. Теперь почти в непроглядной тьме, и их поступь ускорилась.

— Человек двадцать, по крайней мере, — прошептал Ри на ухо Джонсону. — Вот они входят на станцию! Слушай! Чувствуешь изменение ритма в этот момент? Десять… Тринадцать… Семнадцать… Двадцать два… Да, двадцать два, это все.

— Ты считаешь, что они нас слышали? — спросил Джонсон.

Ри молча рассмеялся.

— Здесь звук распространяется на километры. Если мы слышим их, то они — нас.

— Следите за маскировкой, — предупредил Джонсон. — Если они включат фонари первыми, тем хуже для них. Если нет, тогда для нас.

Мысленно он пытался представить себе план станции в черной, как смола, окружавшей его тьме.