Отель «Савой» - Йозеф Рот

Быть может, она ждет, чтобы я сказал: «Отправьте цветы обратно». Быть может, я и сказал бы это, если бы не явился, чтобы распрощаться навсегда.

А теперь я проговорил только:

— Александр Белауг снимает мою комнату. Я уезжаю.

Стася остановилась — на второй ступени, — мы как раз собирались вместе спуститься вниз.

Быть может, она попросила бы меня остаться. Но я не глядел на нее и не остановился, напротив, упрямо спускался вниз, как будто бы нетерпение охватило меня.

— Итак, вы определенно уезжаете? — говорит Стася. — Куда?

— Я еще сам в точности этого не знаю!

— Жаль, что вы не хотите остаться. Не можете остаться.

Больше она уже ничего не сказала, и мы молча прошли вместе до «Варьете».

— Придете вы сегодня после представления на прощальную чашку чаю? — спросила она.

Если бы Стася не задала мне этого вопроса, а коротко и прямо пригласила бы меня, я бы согласился.

— Нет!

— В таком случае счастливого пути!

Прощание это было холодное, но — между нами ведь ничего и не было! Я даже цветов не дарил ей.

У цветочницы в отеле «Савой» были хризантемы.

Я купил их и послал через Игнатия в комнату Стаси.

— Барин уезжают? — спрашивает Игнатий.

— Да.

— Дело в том, что для господина Александра Белауга нашлась бы комната, если вы только из-за этого уезжаете.

— Нет вообще приходится уезжать! Подайте завтра счет!

— Цветы эти для Стаси? — спросил Игнатий, раньше чем я вышел из лифта.

— Для мадемуазель Стаси!

Я проспал всю ночь без сновидений. Завтра или послезавтра я уеду. Издалека донесся свисток локомотива, длительный и резкий. Люди уезжали далеко. Прощай, отель «Савой».

Алексаша был человеком светским. Он знал, как приняться за дело. Он был ветрогоном, но — сыном Феба Белауга.

Он явился точно в назначенный час, теперь уже в другом изящном костюме. Целый час он разговаривал о всякой всячине и не проронил ни слова о нашем деле. Он заставлял меня ждать. У Алексаши времени было достаточно.

— В Париже я жил у мадам Бирбаум. Она — немка. Немки — лучшие в Париже хозяйки. У мадам Бирбаум две дочери. Старшей больше четырнадцати лет. Но даже если бы ей было тринадцать, то ведь тут особой точности не требуется. Ну, вот однажды приехал какой-то двоюродный брат госпожи Бирбаум. Я как раз совершил экскурсию с Жанною, но та мне не давалась. Короче сказать, спустя два дня я возвращаюсь домой, ключ при мне. Вернулся я ночью, иду, чтобы никого не будить, тихохонько, как говорится, на кончиках пальцев, не зажигаю света, снимаю с себя только сапоги и сюртук, подхожу к постели и хватаюсь — ну, как вы думаете, за что? Прямехонько за груди маленькой Елены.

Она спала у меня, так как приехал кузен; или, быть может, мадам Бирбаум нарочно все это подстроила; короче, что произошло после этого, вы легко себе представите.

Я могу себе представить.

Алексаша переходит к новой истории.

Человек этот пережил бессчетное число приключений за свои паршивые двадцать два года. Одна история вызывает другую, та — третью и т. д. Я уже более не слушаю.

Внезапно в залу файф-о-клока вошла Стася. Она кого-то разыскивала. Мы были единственные в зале. Александр вскочил с места, побежал ей навстречу, стал целовать ей руки, привлек ее к нашему столу.

— Мы теперь соседи! — начал Александр.

— Ах, я этого не знала! — солгала Стася.

— Да, мой милейший кузен так добр, что предоставляет мне свою комнату.

— Это вовсе еще не решено! — заявил я вдруг, сам не зная, отчего. — Ведь мы об этом не говорили.

— Разве весь вопрос тут в деньгах? — насмешливо произнес Александр.

— Нет, — возразил я твердо, — но я вообще не уезжаю. Тем не менее вы можете получить комнату, Александр: это сказал Игнатий.

— Так! В таком случае все в порядке — и мы все трое ближайшие соседи, — заявляет Александр многозначительно.

Мы еще поговорили о том, о сем. Явился Игнатий.

Он заявил, что сейчас свободны три комнаты, две из них завтра будут заняты, одна, наверное, останется свободной: это номер 606, на четвертом этаже, правда, но довольно обширный. Никто не захотел занять его из-за неприличного номера; для дам он, разумеется, не годится вовсе, но, как pied-à-terre, почему бы нет?

Я оставил Стасю и Александра вдвоем и ушел.

Вечером, когда мы поднимались в лифте, Игнатий сообщил мне, что Александр снял номер 606.

Я отправился к себе в комнату — как во вновь обретенную отчизну.

Книга вторая

Вот уже третий день я стою у вокзала и жду работы.

Я мог бы пойти на какую-нибудь фабрику, если бы рабочие как раз теперь не бастовали. Филипп Нейнер изумился бы, встретив лицо из общества, собиравшегося в баре, среди рабочих. Я сам, однако, не придаю никакого значения подобным вещам: за мною ведь много лет тяжелого труда.

Других рабочих не нужно, кроме квалифицированных.

Я же ничему не научился. Я умею склонять слово «Калегуропулос» и еще кое-что другое. Также я умею стрелять — я хороший стрелок. Полевые работы оплачиваются пищею и кровом, но не деньгами, мне же нужны деньги.

Деньги можно заработать на вокзале. Иной раз приезжает иностранец. Он ищет надежного «человека со знанием языков», чтобы не быть обманутым хитрым местным населением. Носильщики также весьма нужны, и здесь их имеется немного. Вообще же я не знаю, что бы я еще мог делать. От вокзала не так уже далеко до широкого мира божия. Тут видишь направляющиеся туда рельсовые пути. Люди прибывают и едут дальше. Быть может, явится кто-нибудь из друзей или товарищей по военной службе.

И вот действительно один из них явился, именно Звонимир Панзин, хорват, одного со мною взвода. И он также прибывает из России, и даже не пешком, а по железной дороге. Следовательно, умозаключаю я, дела Звонимира хороши, и он мне поможет.

Мы со Звонимиром сердечно приветствуем друг друга, как старые боевые товарищи.

Звонимир — прирожденный революционер. В его воинских бумагах была пометка «п.н.», что означает «политически неблагонадежен». Благодаря чему он не дослужился даже до капрала, хотя был награжден знаком отличия за храбрость. В нашем взводе он был одним из первых, получивших знак отличия. Звонимир хотел отказаться от него. Командиру он заявил прямиком в глаза: за убийство он не желает отличий — и ему жаль, что дело дошло до этого.

Батальонный же очень гордился своей частью — он был добрым и недалеким человеком; кроме того, ему не хотелось, чтобы полковой командир узнал что-либо о беспорядках. Поэтому все было улажено, и Звонимир принял медаль.

Я хорошо помню те дни. Полк стоял на отдыхе. Звонимир и я после обеда лежали на лугу и смотрели в сторону походной лавочки, перед которою толпились и расхаживали солдаты, располагаясь группами.

— Они уже привыкли к этому, — сказал Звонимир. — Они никогда больше не станут покупать презервативов в порядочном магазине, в таком магазине, где от продавщиц пахнет изящными духами.

— Да, — заметил я.

И мы говорили о том, что война эта будет длиться целую вечность и что нам уже никогда больше не придется вернуться домой. У Звонимира были живы отец и двое маленьких братьев.

— Их также заберут, — сказал Звонимир. — Через десять лет не будет расти на всем свете, кроме одной только Америки, никаких хлебов.

Он любил Америку. Когда хозяйство шло у нас хорошо, он восклицал: «Америка!» Когда позиция была удачно обставлена, он говорил: «Америка!» Об «изящном» поручике он отзывался: «Америка!» А так как я хорошо стрелял, то он называл мои попадания «Америкой».

Все прочное, беспрерывное, характеризовал он возгласом: «Упражняйтесь!» Это было выражение командное; при вольных гимнастических упражнениях командовали: «Упражняйтесь!» — «Упражняйтесь в кивании головой!» — «Упражняйтесь в наклонении головы!»

И это продолжалось целую вечность,

Когда нам изо дня в день давали сушеные овощи, Звонимир говаривал: «Упражняйтесь в проволочном заграждении!» Когда ружейный огонь продолжался неделями, он говорил: «Упражняйтесь в ружейном огне!» А так как он меня считал всегда отменно хорошим парнем, то говорил: «Гавриил, упражняйтесь!»

Мы сидели в зале III класса. Вокруг нас стоял шум и гомон пьяных. Мы разговаривали тихим голосом, тем не менее понимая каждое слово, ибо мы больше внимали сердцем, чем слухом.

В этой зале кто-то уже обратился ко мне громким голосом, и все-таки я его не понял. Так силен был гам пьяных.

Это шумели бастовавшие рабочие Нейнера, пропивавшие здесь свои забастовочные деньги.

В городе продажа водки была запрещена. На вокзале алкоголь подавался в кофейниках. Тут сидели и работницы, молодые девушки. Они были сильно пьяны, но ничто не могло уничтожить их свежести, и тщетно водка боролась с их цветущим здоровьем. Несколько парней повздорили из-за одной девушки и схватились за ножи. Впрочем, они не убили друг друга. Народ был только возбужден, но не зол. Кто-то отпустил по адресу боровшихся шутку, и все помирились друг с другом.