Пасодобль — танец парный - Ирина Кисельгоф

— Мы едем, — сказала я Ване. — Папа благословил!

— Меня тоже? — смущенно рассмеялся Ваня.

— Тоже, — легко сказала я.

Я собиралась ехать в путешествие с человеком, которого совсем не знала. Он меня позвал, я ему доверилась. Легко. Разве я знала, что мне придется полностью измениться? Ничего не знала. Поехала за другом милым. И стала другой. Совсем.

Глава 6

Ваня вытаращил глаза, увидев мою боевую экипировку. На мне не было каски и одежд цвета хаки, но содержимое рюкзака представлялось мне весьма полезным. Я не взяла только ружье, даже при наличии разрешения на оружие могла приключиться какая-нибудь канитель с органами правопорядка. А звонить папе… Лучше не надо.

— Зачем все это? — рассмеялся Ваня.

— А как же пустыня, горы и ни одного человека в радиусе ста километров? — удивилась я. — Насочинял?

— Нет. Но я без этого как-то обходился. Раньше.

— Ну и обойдемся, — великодушно сказала я и бросила в багажник рюкзак. Привычно.

Я умыкнула у папы кучу всякой дребедени, а, оказывается, она не нужна. Не нужна так не нужна. Ничего страшного. Мы без этой дребедени сами прекрасно раньше обходились. Я улыбнулась, вспомнив Ванины вытаращенные глаза. Впечатление я произвела. Это точно. Индиана Джонс отдыхал. Я девушка на понтах. Болезнь у меня такая. Слабость. Всем женщинам дозволена какая-нибудь слабость. Вот женщины себе ее и дозволяют. Остальные отдыхают.

— Доедем? — Я пнула по колесу старого «Мицубиси Паджеро».

— Сомневаешься?

Ваня по-газельи заглянул мне в глаза, я вытянула губы трубочкой. Он рассмеялся и поцеловал меня. Мы целовались под моими окнами сто лет, а когда обернулись, мой взгляд наткнулся на папу. Он стоял, заложив руки в карманы, и смотрел на нас. Холодно и изучающе.

— Не привезешь мою дочь назад живой, здоровой и счастливой, то…

Папа сложил пальцы пистолетом и выстрелил Ване в лоб. Точно в середину.

— Понятно, — серьезно ответил Ваня. Как-то моим мужчинам не шутилось.

Я обняла папу и уткнулась лбом в его подбородок. Кудряшками в его губы.

— Лучше пожелай, чтобы Ваня явился домой живым, здоровым и счастливым.

— Дурында, — ответил папа, и мои кудряшки зашевелились от его губ. Он поцеловал меня в обе щеки. Я его тоже. Можно сказать, валетом.

Мы с Ваней ехали и молчали. Долго. Мне это не нравилось. Очень.

— У меня отец давно умер, — вдруг сказал Ваня.

Я обняла его и положила голову ему на плечо.

— А ты красивый, — сказала я. — И симпатичный к тому же. Это редкость.

И засмеялась.

— Дурында, — улыбнулся Ваня и поцеловал меня в губы.

Машина ехала сама по себе, а мы целовались. Мы оба могли не вернуться домой живыми и здоровыми. Зато мы могли быть счастливыми. Это редкость. Така-а-а-я!

Утром я напекла блинов на крышке от старой походной миски. С подветренной стороны. Я давно это умела. Ветер сменился, и Ваня проснулся от запаха, точнее, от аромата домашних блинов, испеченных на обочине дороги, ведущей к сокровищам. Он ел, я смотрела на него. Я люблю смотреть, как ест мужчина. У нас дома так принято. Если папа задерживается, он просит нас ужинать без него. Папа ест, мы с мамой смотрим на него, подперев подбородки кулаками. Мама говорит, что он раньше смущался, а теперь важничает с достоинством. Ему тоже это нравится. Он притаскивает тушу мамонта, мы ее готовим, он ее ест. Все очень просто.

Папа и Ваня внешне чем-то похожи. Доминирующая Y-хромосома прет из них во все стороны, сплетая рисунок их внешности. Таких мужчин женщины выбирают во время овуляции. Для улучшения генофонда.

Ваня тоже смущается, как папа когда-то. Но все может измениться, он может начать важничать с достоинством. А подбородок и кулаки под ним у меня всегда найдутся.

Я Ваню сразу не поняла. Люди не бывают серыми. Они бывают черными, белыми, синими, желтыми, красными, в крапинку или полосочку. Причем один и тот же человек незаметно перелетает из одного состояния в другое. Каждый из человеков. Люди шифруют свои состояния цветом, как иероглифами. Поди угадай, кто перед тобой, если ты сейчас в крапинку, а твой визави в полосочку. Лучше, когда в одно и то же время оба в крапинку. Я так думаю.

Дорога к сокровищам пролегала в сказочной местности. Как и положено. По выжженной солнцем степи, изрезанной белыми шрамами самостийных дорог, как ударами хлыста. И жара до звона в ушах. Такая жара, что сил нет. Куда ни едешь, со всех сторон палящее солнце. От него ни укрыться, ни спрятаться. Нигде. Странно ехать по дну бывшего древнего океана Ты плывешь в раскаленном воздухе, разрывая его машиной, как волну. Ветер обтекает машину, пружиня, как кипящий пар. Совсем как вода. А вокруг песок, обжигающий семьюдесятью градусами по Цельсию. Облупившиеся, изъеденные ветром останки невысоких гор, узкие, беленные мелом проходы между ними. Кое-где плоские, давно высохшие впадины озер, покрытые растрескавшейся от зноя глиной и серой от пыли солью. И ни одного кустика, ни одного деревца во всей округе. И жара. Жара. Жара. Спасу нет. В старой машине без кондиционера.

— Природа в этих краях халтурит, — засмеялась я. — Красит степь темперой и казеином. И она быстро сереет от слепящего солнца.

— Степь графична, — не согласился Ваня. — Ей давно не нужен цвет. Он остался в ее прошлом. До Всемирного потопа.

Я оглянулась. Может, он был прав. Резкие, неуклюжие линии, четкие границы между светом и тенью делали мертвым незнакомый край. Где в нем теплилась жизнь? Эта странная, ни на что не похожая земля оставила от себя разрушенный временем скелет, иссохшие, рассыпающиеся на солнце кости гор на безжизненном, выцветшем до серой желтизны песке. Целый день и целую ночь. Сказочная страна оживала утром и вечером, вспоминая о прошлом. Днем о смерти древней земли не думаешь, зато вечером солнце красит степь в цвета красно-бурого вулканического туфа, покрытого или легкой рябью, или выбоинами, ухабами, щербинами. Песчаные холмы и горы пылают на солнце кровью, в их тени сплошная чернота. И невольные мысли, не все так просто. Тяжело и страшно умирал неведомый, сказочный край.

Я купила по дороге необычную дудочку, саз-сарынсай. Из терракотовой глины. Мне показали, как в нее дудеть. Я училась дудеть целый день, пока мы ехали. Ее звук был протяжный, бесконечный, печальный, как вечерняя, безлюдная, голая степь. Странный саундтрек к сумеречной степи, где за черной линией горизонта едва теплится догорающий красный огонь.

— Я сейчас засну. — Ваня потер ладонью глаза. — Она действует как димедрол.

— Я еще не достигла совершенства.

Мы слетели с грейдера, попав на «пухляк». Я усыпила Ваню тоскливой, щемящей песней одинокой степи. И мы полетели на тот свет, скользя по пушистой земле водными лыжами колес. Пока не упали колесами на грейдер.

— Приехали, — сказал он.

Я включила свет, его губы были крепко сжаты, он смотрел в лобовое стекло, положив руки на руль. Смотрел в непроглядную темень, где и не было никого.

— А я испугаться не успела.

— А мне некогда было пугаться, — засмеялся он и почесал затылок. — Меня сумка по голове долбанула.

Я засмеялась и поцеловала его в губы, только что крепко сжатые, и он мне ответил Мы целовали и любили друг друга до исступления в маленькой вспышке света посреди непроглядной, враждебной темени. На маленькой стоянке двух первобытных людей.

— У твоих губ вкус этой земли, — сказал он.

— И у твоих. Она нас опылила. Как пчела.

Мы чудом остались целы и невредимы, а дудочка разбилась. Степь не жалует дилетантов.

Путь мы держали к «Крепости льва». Точнее, к местам, что поблизости. Чтобы не нарваться на местный шерифат. Несанкционированные поиски и санкционированное возмездие ходят парой. Даже если вокруг в радиусе ста километров нет ни одного человека, он может появиться откуда ни возьмись.

— Я хочу тебе кое-что показать, — сказал Ваня. — Заброшенную подземную мечеть. Странное место.

Он шел впереди меня по цементной земле с крепкой, жизнестойкой, как самшит, травой. Она пружинила под ногами так же, как раскаленный воздух. Мы шли к скале, на пологой вершине которой стояло уже почти разрушенное здание из сырцового кирпича. Как декоративная башенка. Не знаю, почему оно пострадало. От древних войн, или от ветра и солнца, или от равнодушия человека. Или от всего, вместе взятого. От времени. В посеревшем от солнца пузырчатом ракушечнике скалы были вырублены ниши, как ярусы театра. От бельэтажа, балкона до здания из сырцового кирпича без окон с арочными входами на каждой стене. Скала приглашала в себя черным холодным входом. Не таким, как знойная пустыня вокруг. Ни на волос. Она манила в себя черным прямоугольником подсознания. Настойчиво звала к мистическому участию, к потусторонней мистерии. Мне стало не по себе. Хотя я ничего не боюсь. Наверное.