Сказка о сером волке - Евгений Пермяк

- Тейнер - это который с шофером сидит, - указал на него мальчик лет девяти.

И Тейнер помахал детям беретом.

Ребята это оценили должным образом. Оценили и то, что с ним при случае можно поговорить по-русски.

А случай был уже наготове. Ребятам хотелось показать американцу бобровое озеро, лосей на воле, хижину дяди Тома, сооруженную ими в лесу, и, конечно, голубятню.

Мальчики перебежали короткой дорожкой на Ленивый увал к Дому приезжих: им хотелось увидеть, как старуха Тудоева встретит американцев.

Тудоиха, наряженная в "к обеднешное", давно поджидала на крылечке недостроенного дома для приезжих его первых постояльцев. И как только подошла машина, старуха направилась к ней, чтобы, поздоровавшись с Трофимом, произнести давно заготовленные ею слова.

Петр Терентьевич рассказал дорогой о Тудоевой, и Трофим сделал вид, что узнал ее.

- Здравствуй, молочная сестрица, Пелагея Кузьминична. - Трофим поклонился, а затем протянул ей свою большую пухлую руку.

- Здравствуй, батюшка серый волк, Трофим Терентьевич. - Старуха поклонилась в ответ. - Далеконько ты от нас убежал, да, видно, вспомнил на склоне своей жизни родимую сторонушку.

- Да как еще вспомнил-то, Пелагея Кузьминична! Ногам не верю, что они меня по родной земле носят.

- Не разучился еще русскими словами говорить?

- Да нет пока. Конечно, попризабыл кое-что, - сознался Трофим, - но у меня на ферме русские живут. Не дают родные слова забывать.

Поздоровался и Тейнер с Тудоевой:

- Очень приятно представиться такому почтенному директору отеля. Моя мама меня называет Джонни. Вы можете называть меня Ванькой...

- Да зачем же Ванькой-то? Можно и Ванюшкой... - шуткой на шутку ответила Пелагея Кузьминична и попросила поглядеть "никем еще не обжитые горенки".

- "Широка страна моя родная..." - запел Тейнер и заявил, что если ему продлят срок пребывания в Советском Союзе, то он согласен здесь жить до конца пятилетки.

Петр Терентьевич приветливо улыбался и вникал в каждое слово, сказанное Тейнером. "Уж очень он как-то чересчур политически грамотен и чрезмерно осведомлен в наших делах", - подумал Бахрушин. И, подумав так, решил пока не делать для себя никаких выводов. "Поспешность заключений иногда уводит с истинного пути, и человек принимается не таким, каков он есть, а в соответствии придуманному твоим торопливым разумом облику", вспомнил он сказанное Стекольниковым.

- Да так-то, пожалуй, лучше, Петрован, - будто продолжая начатый мысленно разговор, сказал Трофим, поставив чемодан в отведенной ему комнате. - И тебе буду не в тягость, и себя не стесню.

- Именно, Трофим. Чем прямее, тем лучше... Ты как, отдохнешь или пойдешь куда?

- Пойти-то бы лучше... А то как-то сразу и один... Давай уж, Петрован, пожертвуй денек для меня. Сходим на речку... Может, и окунемся по старой памяти... Да и дорассказать надо про свою жизнь.

Тейнер, рассчитавшись с шофером, видимо желая опять оставить братьев одних, сказал Петру Терентьевичу:

- А я хочу предоставить возможность огуречному рассолу и водке выяснить свои отношения и тем временем проверить качество новой кровати.

На этом и порешили.

Трофим сразу же, как они вышли в поле, приступил к продолжению начатого. Это был холодный рассказ, вовсе не похожий на ту исповедь, которую он обещал Петру Терентьевичу в письме. И Петр Терентьевич, слушая Трофима, не верил даже тому, что было правдой.

И когда братья подошли к речке, Петр Терентьевич сказал:

- Всего все равно не расскажешь... Давай лучше пойдем в воду.

Здесь они когда-то купались мальчиками. Здесь ловили рыбу. Здесь они теперь снова, на склоне лет своей жизни. А речка течет, как прежде. Может быть, она стала чуть-чуть мельче. А может быть, только казалось, что она была глубже и шире в те далекие детские годы.

- Ну что же... Это можно, - ответил тихо Трофим, оглядывая знакомые берега. - Как много утекло воды, Петрован!

- Порядочно, - подтвердил Петр Терентьевич и начал вслед за братом неторопливо раздеваться.

XV

Вечером этого же дня Бахрушин зазвал к себе старика Тудоева и секретаря парткома колхоза Дудорова.

- Не пропадать же пельменям, - пошутил Петр Терентьевич, довольный их приходом. - Да и перекинуться надо о текущем моменте.

Жаркий день сменился теплым вечером. Солнце еще не село, а уже запахло табаком, посаженным в палисаднике Еленой Сергеевной. Доносились далекие песни воскресного гуляния молодежи.

Петр Терентьевич начал рассказывать о своих впечатлениях не сразу. Надо же было расспросить о здоровье семьи, о том, как провели день, каков был улов карасей у Дудорова на Тихом озере, где тот бывал каждое воскресное утро.

- Ты, парень, давай не о карасях речь заводи, а о Трошке, - сказал Тудоев, - о карасях он тебе завтра расскажет, а об этой "рыбе" желательно бы знать сегодня.

Петр Терентьевич помедлил с минуту, а потом начал так:

- Один себе на уме, а другой не крепко запертый дуботол. Я говорю про Трофима. Пустой он или, лучше сказать, опустошенный. Читал, видать, маловато, а может быть, и вовсе ничего не читал. Но, видимо, свое дело на ферме знает. Русские слова попризабыл, но говорит складно. Политических убеждений никаких. Стыдно даже как-то за него. Люди у него все еще, как в девятнадцатом году, делятся на белых и красных. Вот и все его политические взгляды. Себя не обеляет, но и не раскаивается. О людях судит по одежде и по стенам, в которых они живут. Деньги, я думаю, у него единственный и главный аршин. Душонка, если она у него есть, - не больше луковицы. Словом, серый мужик. Скуповат. Жаден. О себе высокого мнения. "Я" да "я"... Жену, Эльзу, не любит. В бога едва ли верует, но козыряет им. Не он один так поступает в Америке. И у нас такие деляги есть. В колхозе он мало что сумеет увидеть и того менее - вынести. Тары нет. Голова хоть и велика у него и порожняя, да в нее, как мне думается, ничего положить нельзя. Наглухо она запечатана для всего нового. А старое в ней сгнило. И вообще он замороженный человек.

- Какой, какой, Петр Терентьевич? - переспросил Дудоров.

- Законсервированный, - разъяснил Бахрушин. - Смолоду он хоть как-то да мыслил. Отличал все-таки эсеров от коровьего хвоста. А потом его будто взяли и замариновали в консервной банке и продержали в ней сорок лет. Потом откупорили эту банку, и он явился к нам из маринада этаким овощем соления двадцатых годов... Может быть, я в чем-то и ошибаюсь, что-то преувеличиваю, наговариваю на него. Может быть. Ведь у меня с ним особые отношения... Но каковы бы они ни были, он для меня мертвый.

- А тот как? - спросил Кирилл Андреевич Тудоев о Тейнере. - Ребятью он приглянулся.

- Да и мы с Еленой Сергеевной пока худого не можем сказать про него. Американец он. Я с ним будто встречался раньше много раз. Наверно, в книжках. Там он бывал под другими именами, другой масти, а существо одно и то же. Но это все, Григорий Васильевич, - обратился он к Дудорову, - первые впечатления. И, я думаю, впечатления поверхностные. Но какие бы они поверхностные ни были, можно сказать, что Тейнер - человек общительный, прост в обращении с людьми. Острословен в разговоре. Понимает толк в русской речи и, как мне показалось, любит ее до щегольства. Зорок. Любознателен и откровенен. Или делает вид, что откровенен. О нас знает раз в сто больше, чем Трофим. В машине мы перебросились с ним о пятилетке, и оказалось, что он читал съездовские материалы и даже помнит наизусть некоторые цифры. Сталь. Зерно. Рост производительности. Очень хорошо отзывался об электрификации.

- Допускает ли он, что мы перегоним Америку? - спросил Дудоров.

- Мы не касались этого вопроса, но все же он сказал, что в мире нет шагов шире, чем наши. Но он тут же, как бы мимоходом, вставил о том, что мы, широко шагая, многое перешагиваем. В смысле - недоделываем. Не обращаем внимания. Не заботимся о качестве некоторых вещей. И с этим нельзя было не согласиться, особенно когда мы ехали через наш старый мост. Мы ведь его тоже перешагнули, не сменив опорные сваи.

- Он на меня произвел тоже неплохое впечатление, - заметил, к удивлению Бахрушина, Дудоров.

- Как это понимать? Неужели ты виделся с ним, Григорий Васильевич?

- Разумеется. Должен же секретарь парткома знать, не терпят ли приезжающие неприятностей.

- А он что?

- Ничего. Ответил, что чувствует себя отлично, и спросил, с кем имеет честь разговаривать, и я назвал себя по имени, отчеству, фамилии и партийной должности.

- Ну и как? - заинтересовался Бахрушин.

- Очень был доволен и ни капли не удивлен моим приходом. А потом попросил показать ему село. И я не отказался. Пока вы купались с одним американцем - с другим мы успели побывать в новом саду, в библиотеке, в музыкальном кружке. Тейнер, оказывается, играет на скрипке. Не ахти как, но все-таки... Ребята-скрипачи с удовольствием слушали его американские детские песенки. А потом он играл "Сомнение" Глинки. Жалею, что не было вас, Петр Терентьевич.