Бурная весна. Горячее лето - Сергей Сергеев-Ценский

Только после этой неожиданной фразы он выпрямился и назвал свой чин и фамилию:

– Командир батальона, подполковник Капитанов! – Потом он сделал жест в сторону казака, сказал торжественно: – Моя жена! – и снова сконфузился. – Впрочем, вы ведь уже успели с ней познакомиться, – я это упустил из виду.

Только теперь понял безусость казака Ливенцев и то, почему здесь драпри и ковры и пахнет духами, но когда он поглядел на жену батальонного, то встретил суровый, по-настоящему начальнический взгляд, обращенный, однако, не к нему, а к батальонному. Так только дрессировщик львов глядит на своего обучаемого зверя, которому вздумалось вдруг, хотя бы и на два-три момента, выйти из повиновения и гривастой головой тряхнуть с оттенком упрямства.

Голова подполковника Капитанова, впрочем, меньше всего напоминала львиную: она была гола и глянцевита, что, при небольших ее размерах, создавало впечатление какой-то ее беспомощности. Да и весь с головы до ног подполковник был хиловат, – вот-вот закашляется затяжным заливистым кашлем, так что и не дождешься, когда он кончит, – сбежишь.

В блиндаже было тепло – топилась железная печка. Подполковница сняла папаху и черкеску, – бешмет ее тоже оказался щегольским, а русые волосы подстрижены в кружок, как это принято у донских казаков.

Чайник с водою был уже поставлен на печку до ее прихода и теперь кипел, стуча крышкой. Денщик батальонного подоспел как раз вовремя спуститься в блиндаж, чтобы расставить на столе стаканы и уйти, повесив перед тем на вешалку снятые с прапорщиков шинели, леденцы к чаю и даже печенье достала откуда-то сама подполковница, и тогда началась за столом первая в этом участке для Ливенцева и первая вообще для Обидина беседа на фронте.

– Вы, значит, в штабе полка уже были, и это там вас направили в наш батальон? – спросил Капитанов, переводя тусклые глаза в дряблых мешках с Ливенцева на Обидина и обратно.

– Нет, мы только что с машины, – с говяжьей машины, – попали к вам… благодаря вот вашей супруге, – сказал Ливенцев.

– Так это вы как же так, позвольте! – всполошился Капитанов. – Может быть, вы оба совсем и не в наш батальон, а в четвертый!.. Ведь теперь, знаете что? Теперь ведь четвертые батальоны в полках устраивают и даже… даже еще две роты по пятьсот человек в каждой должны явиться, – это особо, это для укомплектований на случай потерь больших. А ведь в эти роты тоже должны потребоваться офицеры.

– Ну что же, – я прапорщиков оставлю в своем батальоне, а заурядов пусть берут в четвертый или куда там хотят, – решительно сказала дама в казачьем бешмете.

Теперь при свете лампы, которая, кстати, была без колпака, Ливенцев присмотрелся к ней внимательней и нашел, что она не очень молода, – лет тридцати пяти, – и не то чтобы красива: круглое лицо ее было одутловато, а серые глаза едва ли когда-нибудь и в девичестве знали, что такое женская ласковость, мягкость, нежность. Будь она актрисой даже и попадись ей роль, в которой хотя бы на пять минут нужно было бы ей к кому-нибудь приласкаться, она бы ее непременно провалила, – так думал Ливенцев и отказывался понять, какими чарами приворожила она Капитанова в свое время. Впрочем, он охотно допускал, что между ними обошлось без чар.

– Вы сказали нам поразительную новость, господин полковник, – удивленно отозвался между тем на слова Капитанова Обидин.

– Да, да-а! Теперь та-ак! – очень живо подхватил Капитанов, видимо, довольный, что замечание жены можно обойти стороной. – Теперь дивизия пехотная будет считаться в двадцать две тысячи человек – вот какая! Почти в два раза больше, чем прежняя была, трехбатальонная.

– Это что же, в видах наступления, что ли? – спросил Ливенцев. – Конечно, на нас ли будут наступать австрийцы, мы ли начнем наступать на них, мы должны быть прочнее.

– Затеи Брусилова! – презрительно бросила подполковница, разливая чай по стаканам в серебряных подстаканниках.

– Что именно «затеи Брусилова»? – не понял ее Обидин.

– Все эти четвертые батальоны и какие-то роты там пополнения! – небрежно объяснила она. – Было желание выслужиться, ну, вот и добился своего – теперь главнокомандующим.

– Вам, значит, он не нравится? – догадался Ливенцев.

– А кому же он нравится? – быстро и даже сердито спросила она, так что Ливенцев счел за благо, принимая от нее стакан, сказать не то, что он думал:

– Приходилось иногда слышать в дороге, что, может быть, он будет лучше Иванова.

– А чем же был плох Иванов, – что эти болваны вам говорили? – совсем уже грозно посмотрела на него она.

Хлебнув было прямо из стакана и чуть не обварив язык, Ливенцев не сразу ответил:

– Все обвинения их сводились только к тому, что Иванов будто бы предлагал стоять на месте.

– А как же иначе? Наступать, как тут под шумок готовится сделать Брусилов? Мы наступать не можем! – решительно заявила подполковница и посмотрела при этом на своего мужа откровенно-яростно, точно он тоже был сторонником наступления, чего и предположить по всему его виду было никак нельзя.

Ливенцев понял подполковницу, как хозяйственную женщину, устроившую себе тут, на Волыни, в деревне Дидичи, вполне сносный «домашний очаг», а к таким «очагам» женщины привыкают, как кошки, и поди-ка попробуй выкинь ее из привычного уклада жизни в рискованное неведомое, – глаза выдерет.

Так думая, Ливенцев заговорил, однако, о другом:

– Что вы – героическая женщина, это для меня несомненно. Женщины в тылу обыкновенно держатся назубок заученного ими правила: наплюй на все и береги свое здоровье. А вы вот – на фронте, куда вам не так легко и просто было попасть, я полагаю. Каждый день вы под обстрелом, и если бы к вам отнеслись, как к царю, который пробыл два часа на линии фронта и получил за это от генерала Иванова георгиевский крест, то и вам могли бы дать, в пример другим, хотя бы медаль на георгиевской ленте.

– Ей и должны будут дать, должны, непременно! – поспешно и тараща глаза из прихотливых складок коричневых мешков, постарался поддержать его Капитанов.

Однако подполковница в бешмете презрительно фыркнула на мужа:

– Ме-даль! Поду-маешь!

Ливенцев увидел, что он дал промах: она, не желавшая наступать, считала несомненным, что ее объемистый бюст будет украшен белым крестом, а не какою-то тривиальной медалью. Но он промолчал, а батальонный совершенно излишне, теребя вышитую салфетку и глядя при этом куда-то под стол, бормотнул:

– Что ж, я ведь никакой глупости не говорю…

Очевидно, у него уже была неискоренимая привычка говорить так в присутствии жены.

– Неприятельские окопы далеко ли отсюда? – спросил Ливенцев, чтобы затушевать неловкость.

– От наших окопов только пятьсот шагов, – ответила на это подполковница вполне по-деловому, как на вполне деловой вопрос.

– Пять-сот ша-гов? – удивился Обидин и даже на Ливенцева посмотрел, – не шутка ли это.

Ливенцев сказал спокойно:

– Расстояние приличное. Давно уж оно не нарушалось?

Вместо прямого ответа на вопрос, обращенный к лысому Капитанову, ответ получился косвенный от его супруги:

– В том-то и дело, что против нас сидят не такие уж отпетые дураки! Они нас не очень беспокоят, и мы их тоже.

– Значит, полная взаимность. Но перестрелка все-таки ежедневная? – спросил Ливенцев теперь уже подполковницу, и та ответила, наливая ему новый стакан чаю:

– Разумеется, а как же иначе!

Тут же после чаю она распорядилась, чтобы денщик – по фамилии Коханчик, белобрысый, молодой еще малый торопливых движений, развел новых ротных командиров по их ротам.

– Как же все-таки без разрешения командира полка… – попробовал было заикнуться батальонный, но она так крикнула на него: «Не твое дело!», что он тут же умолк.

Зато чуть только из уютного блиндажа Ливенцев вышел в ночь и грязь, он сказал Обидину:

– Конечно, мы сейчас должны идти к командиру полка.

– Как сейчас? Ночью? – возразил Обидин.

– Ночью только и ходить в таких гиблых местах.

– А почему же не в свои роты?

– В какие «свои»? От кого вы их получили?

И Коханчику, который остановился в нескольких шагах от блиндажа, Ливенцев приказал:

– Веди-ка нас, братец, к командиру полка.

Однако он тут же увидел, что не на того напал. Коханчик, еле различимый в темноте, отозвался на это твердо:

– Велено развести господ офицеров по ротам: кого в девятую, так это сюдою иттить, а кого в двенадцатую – тудою.

И он махнул руками в одну сторону и в другую, находясь в понятном затруднении, с которой именно начать.

– Ни «тудою», ни «сюдою» нам не надо, братец, – досадливо сказал Ливенцев. – Веди в блиндаж командира полка, – вот тебе одно направление.

Но Коханчика переубедить оказалось трудно: прапорщики услышали из темноты:

– Цего я не можу, ваше благородие, бо я обязан сполнять приказание командира батальона.

Ливенцева не столько обидело это, сколько развеселило.