Метелла - Жорж Санд

Я как-то упоминала тебе о молодом человеке, что живет вместе с нами, — приемном сыне моей тетушки. Впервые я увидала его в день нашего приезда. Но я так смутилась, что не посмела поднять на него глаза. Не знаю, как объяснить тебе, что сталось со мной, когда дверцы кареты вдруг распахнулись, и он, глубоко в них склонясь, поцеловал тетушке руки; он сделал это с такой нежностью, что все чувства мои пришли в волнение, и я сразу поняла, до чего доброе у него сердце; но минуло более полугода, прежде чем я разглядела его лицо по-настоящему, — до той поры я не осмеливалась посмотреть на него прямо, а только в профиль. Тетушка мне сказала: «Считай Оливье своим братом». Сначала слова ее пробудили у меня тайную радость, представлявшуюся мне более чем оправданной. Как сладко казалось мне иметь брата! И если бы он с самого начала обращался со мной как с сестрою, мне бы и на ум не взошло полюбить его иной любовью!.. Увы, Фанни! Теперь ты убедилась, как я несчастна: я люблю, но думаю, что никогда не смогу соединиться с предметом своей любви! И я даже не умею объяснить тебе, зачем так безрассудно полюбила этого молодого человека; право, я и сама не знаю, как это случилось; поистине, тут какой-то ужасный рок. Вообрази, более года он обращался ко мне с двумя-тремя словами в целый день, — и это вместо того, чтобы говорить со мной обыкновенно и доверчиво, как подобает брату; поверишь ли, все наши беседы за это время свободно уместились бы на одной страничке бумаги. Я приписывала его безразличие робости; но впоследствии — это просто невероятно! — он признался, что, еще не видав меня, питал ко мне какую-то странную антипатию. Не понимаю, как можно проникнуться заранее неприязнью к человеку, которого ты никогда не видел; тем более, если этот человек не причинил тебе никакого зла? Такая несправедливость должна была бы отвратить от него мое сердце. И что же? Совсем наоборот! Я даже начинаю думать, что любовь — вещь, совершенно от нас не зависящая, душевный недуг, против которого бессильны самые разумные соображения.

Я долго не постигала, что творится со мною. Я так боялась господина Оливье, что нередко бывала убеждена, будто и он мне безразличен. Я находила, что он холоден и высокомерен; однако стоило ему заговорить с тетушкой, и весь его облик, даже речь его настолько преображались, он так старался предупредить малейшее ее желание, что я невольно должна была признать в нем и благородство и умение чувствовать.

Однажды, пересекая конец галереи, я увидала господина Оливье на коленях перед тетушкой; она его целовала и мне показалось, что оба плачут. Я прошла быстро, и они меня не заметили; но как передать тебе волнение, возбужденное во мне этой трогательной сценой. Она не давала мне покоя во всю ночь, и я не раз ловила себя на мысли, что мне бы хотелось иметь лета моей тетушки, тогда бы он, если уж не желает любить меня как сестру, любил бы меня как мать.

В подлинных своих чувствах я себе дала отчет, когда случилась дуэль, — я писала тебе об ней. Я не назвала только человека, который взял меня тогда под руку и дрался за меня на поединке; я просто сообщила тебе, что это друг дома. Это был господин Оливье. Он возвратился к завтраку, и нас удивила его необычайная бледность; он не вынимал руки из-за борта редингота; тетушка усомнилась в правдивости его объяснений и заставила показать руку. Не знаю, была ли она окровавлена. Но мне почудилось, что полотняная повязка красна от крови. Тут у меня у самой вся кровь отхлынула от сердца. Я лишилась чувств, что было с моей стороны очень глупо и очень некстати, однако, я надеюсь, никто ни о чем не догадался. Когда я снова увидала господина Оливье, то не удержалась от желания выразить ему благодарность за все, что он для меня сделал; и вот вместо того, чтобы заговорить, я разревелась как дурочка. Не знаю, я почему-то никак не могла собраться с духом поблагодарить его при тетушке. Возможно, что какое-то недоброе чувство заставляло меня искать случая для разговора наедине. Не знаю также, что было дурного в этом моем желании, и, однако, я все время укоряю себя за него, словно была в чем-то неискренна с леди Маубрей. До разговора я полагала, что, вероятно, перед одним человеком буду робеть меньше, нежели перед двумя. А вышло еще хуже: у меня перехватило дыхание, и голова как-то закружилась, ибо я не заметила даже, что господин Оливье сжимает мне руки. Когда я очнулась, мои руки были в его руках, и он об чем-то мне говорил, но об чем — я не понимала. Помню только, что, уходя, он сказал: «Милая мисс Маубрей, меня трогает ваше дружеское расположение, однако, право же, царапина моя не стоит ваших слез». С того дня он совершенно переменился ко мне, он выказывал столько доброты, был так предупредителен, что навеки покорил мое сердце. Он дает мне уроки, поправляет рисунки, он со мной музицирует; наша возрастающая дружба доставляет, как мне кажется, большое удовольствие тетушке. Она велит нам ежедневно ездить вместе верхом, приказывает здороваться за руку, чтобы мы перестали стесняться друг друга, — потому что часто случается так: мы с ним начнем смеяться и вдруг заспорим и даже немножко поссоримся. Но что касается до меня, то я всегда чувствовала себя с ним хорошо, всегда была счастлива его присутствием, и настолько, что в тщеславии своем уверилась, будто он меня любит. По крайней мере так он мне говорил, и я воображала, что когда двух людей связывает любовь чистая, лишь из дружбы, и люди эти равны между собой состоянием и воспитанием, то вполне естественно им друг с другом и пожениться.

Поведение тетушки, казалось мне, подтверждало мои надежды, и я думала, что со мной не заводят об этом речи по причине моего юного возраста. С подобными мыслями я была счастлива, как только можно быть счастливою, и не желала ничего иного на свете, кроме того, чтобы такая жизнь продолжалась и далее. Но увы! Грезы мои рассеялись, и сегодня я с утра пребываю в отчаянии, которое…»

Здесь письмо было оборвано появлением леди Маубрей.

Металла выронила листок и, закрыв лицо руками, оцепенела в мрачном раздумье. Так просидела она до часу ночи, виня во всем случившемся самое себя и тщетно отыскивая способ справиться с бедой. Наконец в каком-то инстинктивном порыве она поднялась и направилась в комнату к племяннице. Все в доме спало; погода была прекрасная; фасад замка белел, озаренный сиянием луны, лежавшим светлыми полосами в галереях, где все окна были открыты настежь. Словно тень, скользящая по стене, Метелла медленно и бесшумно прошла по галереям — и вдруг столкнулась лицом к лицу с Сарой, которая босиком, в белом муслиновом пеньюаре двигалась ей навстречу. Они заметили друг друга, лишь когда обе очутились на ярко освещенном месте, у стен, сходившихся здесь углом. Леди Маубрей, изумленная, сделала еще шага три вперед, чтобы убедиться, действительно ли перед нею племянница; а та, увидав приближающуюся к ней высокую бледную женщину в черном и длинном бархатном шлафроке, волочащемся по плитам галереи, помертвела от страха. Ей померещилось, что это темное, зловещее существо — призрак: так мало оно напоминало ту, кого Сара привыкла называть тетушкой; еще миг, и она бы упала без памяти, но голос леди Маубрей привел ее в чувство, хотя звучал холодно и сурово:

— Что вы делаете здесь поздней ночью? Куда вы идете?

— К вам, тетушка, — твердо отвечала Сара.

— Идем, дитя мое, идем, — молвила леди Маубрей, взяв ее под руку.

В молчании дошли они до комнат Метеллы. Глубокий ночной покой и ликующие соловьиные трели составляли разительную противоположность с тяжелой печалью, удручавшей обеих женщин.

Леди Маубрей затворила двери и увлекла племянницу на балкон спальни. Здесь она опустилась на стул, усадила Сару на скамеечку у своих ног, положила ее голову к себе на колени и взяла ее руки в свои, а Сара осыпала их поцелуями и обливала слезами.

— О тетя, милая тетя, простите меня, я так виновата…

— Нет, Сара, ты ни в чем не виновата; я могу упрекнуть тебя только в одном — в том, что ты не доверилась мне с самого начала. Когда бы не твоя скрытность, дитя мое, ничего дурного не случилось бы, но теперь ты должна быть со мной откровенна, должна сказать все… Все, что знаешь…

Леди Маубрей произнесла эти слова в смертельной тоске, чувствуя, как на лбу у нее — пока она ждала ответа племянницы — выступает холодная испарина. Не догадалась ли Сара, почему Оливье живет у них в замке или по крайней мере жил в продолжение нескольких лет? Леди Маубрей не понимала, что могло заставить Сару отречься внезапно от надежд, так долго и тайно ею лелеемых, и она содрогалась при мысли услышать из уст племянницы заслуженные упреки. Бремя скатилось у ней с души, когда Сара, не колеблясь, ответила:

— Да, тетушка, я скажу все! Ах, зачем я раньше не призналась вам в своих глупых мечтах! Вы предостерегли бы меня: кто же лучше вас знает, что вашему сыну невозможно жениться на мне…