Метелла - Жорж Санд

— Будь я уверена, что у вас болит горло, я бы не плакала.

— Благодарю, миледи, одолжили!

— Я пыталась бы вылечить вас, но боюсь, что недуг ваш неизлечим.

— Какой недуг? Объяснитесь.

— Взгляните на меня, Луиджи, — отвечала она, поднимаясь с места и обращая к нему свои поблекшие черты. — Название вашего недуга запечатлено у меня на лице…

— Вы поглупели, — отвечал он, пожимая плечами, — или нет: вы помешались оттого, что стареете! Но кто в этом виноват, я? Разве я могу остановить время?

— О да, мой друг, — возразила Метелла, — еще не поздно, и вы могли бы его остановить! — Она упала в кресло, бледная, трепещущая, и разрыдалась.

Граф был тронут, затем досада им овладела, и, поддавшись этому чувству, он грубо сказал леди Маубрей:

— Право, сударыня, вам не следовало бы плакать, красоты это вам не придаст. — И в сердцах ушел.

«Нет, решительно, пора кончать, — думал он, шагая по улице. — Долго прикидываться влюбленным, не испытывая любви, для меня непосильно. Мои ухищрения смахивают на лицемерие. И потом… слабоволие мое лишь поддерживает ложные надежды и длит мучения этой несчастной женщины. К чему нам подвергать себя такой пытке. Надо разрубить узел, если она не хочет его развязать».

Он повернул назад и застал ее в обмороке. Вокруг нее суетились служанки. Его охватила жалость, и он попросил у ней прощения. Когда она несколько успокоилась, он ушел вновь, более недовольный собою, чем если бы привел ее в бешенство. «Итак, совершенно ясно, — сказал он себе, сжимая кулаки под складками плаща, — у меня никогда недостанет мужества избавиться от надоевшей любовницы». Его обуял гнев, способный толкнуть на окончательное, бесповоротное решение, но в последнюю минуту он всякий раз сознавал, что не найдет в себе твердости переступить через отчаяние Метеллы. Что ни говори, ведь прежде он — искренно или из тщеславия — любил ее; целых десять лет он был счастлив близостью с нею; ей был он в немалой степени обязан блестящим положением в обществе; даже еще и теперь выдавались дни, когда она бывала так хороша, что все называли его счастливцем, — в такие дни он чувствовал себя на верху блаженства. «И, однако же, это необходимо, — размышлял он. — Еще немного, и она подурнеет безвозвратно, сделается гадка мне, а я не сумею скрывать свое отвращение; это приведет к разрыву жестокому, громкому; не лучше ли расстаться нынче, мирно и полюбовно…»

С добрый час он одиноко скитался по улицам при свете луны; он был так несчастен, что когда б леди Маубрей подозревала о его терзаниях, она бы сама поспешила навстречу его замыслу. Внезапно он остановился посреди мостовой, оглядываясь вокруг едва ли не с отчаянием, и увидел, что находится перед гостиницей, где живет Оливье. Он вошел, — не знаю почему, — да он и сам навряд ли знал это. Как бы то ни было, он осведомился о женевце, услышал с радостью, что тот у себя, и застал его за сборами на бал к некоему банкиру, которому Оливье был рекомендован. Швейцарец не знал, что и подумать: впервые видел он, чтобы граф был в таком беспокойстве, чтобы говорил, то и дело противореча самому себе; слова гостя казались совершенно несогласными с его характером и привычной сдержанностью. Столь странным образом Буондельмонте вел себя около четверти часа; затем он вдруг с горячностью пожал Оливье руку, заклинал женевца чаще бывать у леди Маубрей и, насказав ему тысячу преувеличенных любезностей, поспешно удалился, как человек, совершивший преступление.

Он пошел назад, к Метелле, но она чувствовала себя нездоровою и уже собиралась отойти ко сну; однако он убедил ее, что ей полезно развлечься, и пригласил отправиться с ним на бал к банкиру А***. У Метеллы не было никакой охоты ехать туда, но, видя, как горячо желает этого граф, она, чтобы сделать ему приятное, уступила и велела горничным подать ей бальный наряд.

— Право, Луиджи, — молвила она, одеваясь, — я перестала вас понимать. Семь пятниц на одной неделе: третьего дня мне хотелось быть на балу у княгини Вильгельмины, но вы мне отсоветовали, а сегодня…

— Ах, так ведь на то был свой резон: в тот день я подхватил ужасную простуду, я и сейчас еще покашливаю…

— А мне передавали…

— Что вам передавали? И кто передавал?

— Кто? Молодой швейцарец, что вас довез тогда до Флоренции. Вчера я видела его в театре; он сказал мне, что накануне встретил вас на балу у княгини Вильгельмины.

— А-а! — воскликнул граф. — Я очень хорошо понимаю побуждения этого герцога из женевских часовщиков и почему он наговаривает вам на меня!

— Наговаривает? — произнесла Метелла, пожимая плечами. — Откуда было ему знать, что вы мне солгали?

— Как? Вы хотите надеть это платье? — перебил ее граф. — Миледи, позволительно ли настолько пренебрегать своей внешностью! О, это ужасно!

— Друг мой, это платье выписано из Франции, оно от Викторины, и вы еще не видали его.

— Но оно из фиолетового бархата! Ничего мрачнее не придумаешь!

— Погодите, погодите! А банты, а витой серебряный шнур? Это придает такую праздничную нарядность.

— Ах да, вы правы! Платье и в самом деле роскошное, и с большим вкусом. Как-никак ваши туалеты — верх элегантности. И ни одна двадцатилетняя красавица не может похвастаться, что талия у ней тоньше, чем у вас.

— Увы, — произнесла Метелла, — я уже утратила прежнюю гибкость стана, ноги мои уже не так легки; мне кажется, что с каждым днем я на волосок, но делаюсь ниже ростом, все приземистей и приземистей.

— Вы чересчур откровенны и бесхитростны, дорогая моя, — сказал граф, понижая голос. — О подобных предметах говорить не следует, тем более перед служанками: ведь эти сороки разнесут ваши слова по всему городу.

— Есть обличитель, чей голос звучит громче всего, что могли бы сказать мои девушки, — ваша холодность.

— Опять упреки! Ах, бог мой! До такой жестокости доходят в своих жалобах и до чего упорны в своей мстительности женщины, когда они воображают себя оскорбленными!

— В мстительности? Это я мстительна? — воскликнула Метелла.

— О нет, я неудачно выразился. Вы кротки и великодушны, моя прекрасная леди! Разве я когда-нибудь в этом сомневался? Ради всего святого, перестанем ссориться, полно! И не напускайте на себя такое уныние… этот утомленный вид… Вы не находите, что причесаны слишком просто?

— Но вам всегда нравилась моя прическа на прямой пробор с гладкими бандо и бриллиантовой фероньеркой на лбу.

— Я думаю, что теперь вам были бы более к лицу косы, спущенные вдоль щек, знаете, как у средневековых королев.

— Вы правы, щеки мои далеко уже не так округлы, а косы сделают этот недостаток менее приметным. Франческа, заплети мне волосы в две косы.

— Метелла, — спросил граф, когда она была причесана, — зачем вы не румянитесь?

— О! Стало быть, для меня пришла пора румян? — промолвила она грустно. — Я всегда так гордилась, что обхожусь без них.

— Пустое, дорогая моя. Кто нынче не румянится? Даже молодые девушки.

— Прежде вы утверждали, что краситься — отвратительно, и часто повторяли мне, что моя бледность вам приятней любого поддельного румянца.

— Но в последний раз в обществе нашли, что вы чрезмерно бледны… Женщина едет на бал не только ради того, кого любит.

— Клянусь, что сегодня я еду только ради вас.

— А-а, миледи, теперь мой черед напомнить вам, что так было не всегда! В прошлом вы были не столь уж безразличны к своему успеху.

— Я была не безразлична к нему из-за вас, Луиджи; ныне, когда успех мой померк и я вижу, что вам это неприятно, я желала бы спрятаться от людей. Я хотела бы погасить самое солнце, чтобы мы вдвоем остались навеки во тьме.

— О, вы в поэтическом расположении духа, миледи! Я сейчас видел вашего Байрона, и он был раскрыт на странице с прекрасными строками о тьме; неудивительно, что вы набрались мрачных мыслей. А ну-ка! Да это чудо, как вам к лицу румяна! Взгляните в зеркало, вы бесподобны. Франческа, живо, подай миледи перчатки и веер. А вот вам и букетик цветов, Метелла, это принес я. Не хочу терять сие бесценное право.

Метелла взяла цветы и устремила на графа нежный взгляд; губы ее улыбались, в глазах стояли слезы.

— Идемте же, мой друг, идемте, — сказал он ей. — Нынче вы будете царицей бала, совсем как раньше.

Бал поистине был ослепителен; но — что нередко случается на свете — по какому-то прихотливому стечению обстоятельств женщины в большинстве своем съехались на празднество старые и уродливые, а между молодыми но нашлось бы и двух-трех настоящих красавиц, так что весь успех выпал на долю леди Маубрей. И Оливье, не ожидавший встретить ее на балу, пленился ею простодушно и восторженно. Едва лишь граф увидал женевца рядом с Метеллой, он поспешил от них отойти; однако стоило ому заметить, что они разошлись в разные стороны, как он взял Оливье под руку и, воспользовавшись первым же предлогом, опять подвел молодого человека к Метелле.