Том 14. М-р Моллой и другие - Пэлем Вудхауз

— Я действительно заманил сюда Йорчиху, и готов сделать это еще раз. Я готов заманить их сюда целую сотню. Передо мной стояла цель поместить тебя в пределы слышимости, чтобы разъяснить свою позицию и уберечь тебя от очередного выкрутаса.

— Я не страдаю выкрутасами.

— Не обижайся. Ведь ты, кажется, склонна полагать, что любовь моя неискренна, неполноводна и еще Бог весть что. Стало быть, твое поведение охватывается понятием «выкрутас» и выдает в тебе выкрутаску.

— А твое поведение выдает в тебе помесь похотливого мотылька и старосты мормонской церкви. Ты с этим Бригхэмом — два сапога пара.

Слова ее ненадолго охладили пыл Фредди, но он не стал снижать обороты.

— Нельзя ли пояснить?

— Ты крутишь с каждой встречной-поперечной.

— Какая чушь!

— Нет, не чушь!

— Чушь и клевета, которая, если не ошибаюсь, преследуется по закону. Обязательно выясню у Шусмита. Явиться сюда, швырять мне в лицо такие вздорные, высосанные из пальца обвинения…

— Как ты сказал, высосанные из пальца?

— Да, я воспользовался именно такой формулой.

— Надо же! А как нам быть с Друзиллой Уикс?

— Не понял?

— Как нам быть с Далией Прендерби, Мэвис Писмарч, Ванессой Воукс, Хэлен Кристофер, Дорой Пинфолд, а также с Хильдегардой Уот-Уотсон?

Этот обвал имен совершенно оглушил Фредди. Нельзя сказать, чтобы он перещеголял только что упомянутую улитку: та поспешила втянуть голову в раковину, а Фредди — в курточку «Итон Рэмблерс», и, подобно той же самой улитке, ему на мгновение почудилось, будто бы над Вэлли Филдс пронесся ледяной вихрь. Казалось, следующие свои слова он произносит лишь для того, чтобы вытолкнуть из дыхательных путей нечто кряжистое и костистое.

— А!.. Эти-то?

— Да, эти-то.

— Кто тебе о них рассказал?

— Мистер Проссер.

— Пуфик?

— Я тебе говорила, он на днях заезжал к мисс Йорк. Я показывала ему дом, мы разговорились, всплыло твое имя, и он сообщил, что ты не пропускаешь ни единой юбки, и привел необходимые подробности. Это только те имена, которые он упомянул, но не сомневаюсь, что при желании он мог бы добавить сотню-другую.

Фредди оцепенел. Открыв рот, он понял, что заикается. Очень редко на его долю выпадали подобные потрясения.

— Пуфик! Тот самый сирота, которого я вскормил собственной, можно сказать, грудью! И так он представляет себе долг верного товарища? Я представляю его совсем иначе.

— Он только сообщил мне то, что известно всем юным стервятникам твоего круга. Ни для кого не секрет, что если сложить всех твоих девиц в одну линию, она соединит Пиккадилли с Гайд-парком.

Фредди показалось, что «Приусадебный мирок» (добротно отстроенное сооружение, хотя, само собой, и не избежавшее участи большинства пригородных домов, с которыми небрежно обращаются, скажем, используя их как опору для тела) пустился в танец живота. Необыкновенным для себя усилием он выровнял положение и в обморок не упал. Наконец, способность управлять движениями полностью вернулась к нему, более того — даже сам мистер Моллой в момент продажи нефтяных акций не смог бы столь выразительно взмахивать руками.

— Да гори оно сто раз синем пламенем! Как ты не поймешь, что это все детские шалости? Ты — другое дело.

— Да-а? — произнесла Салли, и если признать, что «да?» способно звучать как «ладно уж», тогда это «да?» не подкачало.

Фредди продолжал самовыражаться, как заправский осьминог. Скорость, с которой петляли и кружили его руки, могла привести к ошибке.

— Да, тысячу раз да, ты — другое дело. Ты — то, что надо. Ты — то самое, за чем я охочусь всю жизнь, начиная с детских лет. А девицы эти, которых ты упомянула, как приходили в эту жизнь, так и выскакивали. Салли, милая моя, да вызубри ты наконец, что ты для меня — самая дорогая и одна-единствен-ная! Больше в этом суровом мире никого и нет!!!

Как бы ни противилась тому Салли, колебания все-таки начались. Она решила быть твердой и благоразумной, но может ли оставаться твердой и благоразумной девушка, когда столь медоточивые речи сочатся из уст единственного, самого любимого мужчины? И тут ядовитая, пагубная мысль ужалила ее в самое сердце, — собственное прошлое показалось ей вовсе не таким уж благолепным, хотя примерно такого прошлого она и требовала от противоположной стороны. Это обстоятельство никогда не выносилось на суд, должны же у девушек быть свои маленькие секреты, но и в ее жизни было разное. Была чехарда самых разных Биллов, Томов и Джимми, — до тех пор, пока в этой жизни не появился Фредерик Виджен. И что же? Унесенные ветром, они бесславно позабыты — открыток на Рождество, и тех от нее не дождутся. Так не могло ли случиться, что все мисс Уикс, Прендерби, Писмарч, Воукс, Кристофер, Пинфолд и сама Хильдегарда Уотт-Уотсон занимали в его шкале ценностей столь же незначительное место?

В самый разгар внутренних дебатов за ее спиной вдруг раздался голос.

— Ну, вот и я, Виджен.

— О, здравствуйте, мисс Йорк. Добро пожаловать в Вэлли Филдс.

— Добро пожаловать, скажите на милость! Хотелось бы на досуге потолковать с вами о Вэлли Филдс и его трущобном убожестве.

— Всегда к вашим услугам.

— Здорово вы меня облапошили! Ну да ладно, с этим можно обождать. Знайте, что я настроена быть снисходительной.

— Дай вам Бог.

— Потому что теперь я узнала, что вами повелевала любовь. Мы все — ее смиренные рабы.

— Готов подписаться.

— Если вы влюблены, значит, вы влюблены.

— Самая меткая мысль в вашей жизни.

— Ну так как же, — продолжила Лейла Йорк, которая не любила плевать в потолок и всегда шла вперед с открытым забралом, — чем похвастаетесь? Вы ее уже поцеловали?

— Пока нет.

— Пресвятые угодники! Вы мужчина или заяц?

— Видите ли, здесь одна неувязочка. У меня как-то нет уверенности, что она, черт подери, этого хочет. Кажется, по-шусмитовски это называется положение sub judice.[15]

— Хочет, хочет.

— Вы правда так считаете?

— Заявляю официально.

Фредди издал страдальческий вздох.

— Ну как, шансы есть, Салли?

— Наверное, да, Фредди.

— Так-то лучше. Наконец вы оба говорите дело. Рада за вас, — сказала Лейла Йорк и тронулась по направлению к дому, вступив, по слову мистера Корнелиуса, в общение с сонмом чудесных образов. Ситуация чем-то напомнила ей встречу после долгих лет испытаний между Клодом Хэллуордом и Синтией Роузли из ее романа «Купидон, лучник меткий».

— Уф! — выговорил Фредди несколько минут спустя.

— О, Фредди! — выговорила Салли. — Фредди! Знаешь, как я мучилась…

— А я! Мрак, безысходность!

— Ты меня правда любишь?

— Еще как!

— И будешь любить всегда?

— Пока не покроются инеем пески Сахары.

— Постарайся, пожалуйста. Если уж мне суждено выйти замуж, я хочу, чтобы мой муж был человеком устойчивым, а не срывал пыльцу с цветочков, как мотылек!

— О чем речь!

— И вообще, я хочу, чтобы ты не заговаривал с другими девицами.

— Обещаю.

— И потом…

— Понимаю, что ты хочешь сказать. Тебе бы не хотелось, чтобы я с ними целовался. Нет вопросов! Это же просто такая манера, не больше и не меньше.

— Вот и откажись от нее.

— Обязательно. Буду, как Джонни Шусмит. Он и Елену Троянскую не поцелует, даже если преподнести ее спящей в кресле и подвесить сверху ветку омелы. Ну, а теперь живо прыгай через забор, я познакомлю тебя с «Мирной гаванью».

Тем временем Лейла Йорк, воздав должное утренней гимнастике, вернулась в спальню, чтобы одеться. Она уже почти управилась со своим туалетом, когда из передней донесся звонок. Бросив коротко «Чтоб тебе удавиться!», ибо у нее возникли подозрения, что звонок этот означает повторный визит мистера Корнелиуса, а заодно и следующий чемоданчик подлежащих автографированию книг, она пошла открывать.

Но то был не мистер Корнелиус. То был с иголочки одетый мужчина средних лет с открытым, пригожим лицом и вздернутой по-шекспировски бровью, который с самого порога поглядел на нее так умилительно и чистосердечно, будто именно от нее зависело счастье всей его жизни.

— Мисс Лейла Йорк?!

— Да.

— Доброе утро, мисс Йорк! Вот оно, величайшее мгновение моей жизни! Я — один из ваших самых пылких поклонников. Пусть это послужит оправданием моему бесцеремонному визиту. Не могли бы вы уделить мне парочку минут, конечно, не в ущерб работе? Для меня это была бы великая честь.

Воскресенье — день, когда жизнь в городе замирает; ни пройтись, ни прогуляться по магазинчикам. Оно всегда нагоняло тоску на Долли Моллой, и после отбытия Мыльного в «Приусадебный мирок» она не знала, как убить время. Долли сделала маникюр, уложила по-новому волосы, проверила в действии свежую помаду, в недавнем прошлом украшавшую стеллаж крупного универмага, — но все понапрасну. Она была не в силах совладать с хандрой, и если сказать, что скрежет ключа в замке она услыхала уже в тот миг, когда было не грех задуматься и о ланче, то станет ясно, что этот миг принес ей облегчение.