Кубула и Куба Кубикула - Владислав Ванчура

- Купим ему пару сапог хороших, а из одёжи он может донашивать кое-что после твоих ребят, а кое-что после нашего Гбнзы. Господи боже, какие-нибудь там заплатки — беда небольшая. Ну, разве я неправ?

- Правы, правы, — ответил кузнец. — А только на Кубу Кубикулу такие штаны не налезут. Ему, сударь мой, восемнадцать лет.

- Э, — возразил староста, — кто говорит о Кубе? Разве я через каждые два слова не повторяю «Кубула»?

Экая история! У этих двух малых такие похожие имена, что сам чёрт одно от другого не отличит! Но в конце концов почтенные папаши друг друга поняли. Куба Кубикула будет учиться кузнечному ремеслу, а Кубула — ходить в школу. Вот и всё.

А ТЕПЕРЬ, ДЕТИ, ДОМОЙ!

Мастер взял медведя и дочку свою за руку и хотел идти. Но шагу сделать не успел, как Барбуха — в слёзы, и медведь с медвежатником объявили, что без него не пойдут.

- Мастер и староста, — промолвило медвежье страшилище, — я появился на свет на скорую руку. Приятели мои сделали меня кое-как — тяп-ляп — из страха и воображения. Это не жизнь. Поглядите на эти ноги, на мою дымовую шёрстку! Ну, могу я так ходить? Прошу вас, пошлите меня в какую нивудь больницу либо в школу для страшилищ: пускай я тоже чем-нибудь приличным стану.

- Смотрите пожалуйста! — воскликнул Куба Кубикула.

Ах ты свинтус неблагодарный! Мы тебя выдумали, а ты с нами не хочешь дела иметь?

- Я не хочу с устрашением дела иметь. Кто нынче пошлёт сына обучаться такому ремеслу? Что это за занятие? Сто лет пройдёт, а дети всё будут надо мной смеяться.

Барбуха так долго просил, чтоб его переиначили, что пришлось позвать Бурдабурдеру, о котором шёл слух, будто он колдовать немножко умеет. Бурдабурдера сказал, что постарается. Староста дал ему за это серебряную монету. Потом все с Барбухой простились и помогли увязать его в носовой платок. Марьянка ревела благим матом.

Что нам остаётся делать, когда печаль одолеет? Пустим в ход шумовой оркестр, и под эту музыку отляжет от сердца. Валяй, валяй, Марьянка!

НАШИ ДРУЗЬЯ ДОШЛИ до Грибов-Грибочков уже в сумерки, беседуя о предметах более приятных, чем сказки о страшилищах. Им было очень хорошо вместе.

Кубула поступил в школу и получил штаны, но сперва его умыли, выкупали, выскребли щёткой, выпарили и вымыли с мылом, блох с него обобрали и вычесали его. Сущее мученье! Лизаньке пришлось завязать себе уши: Кубу-ловы рыданья заставляли её плакать в один голос с ним.

На другой день кузнечный ученик Куба Кубикула пришёл в Горшки-Поварёшки делать обмер для моста.

Жители решили поставить что-нибудь посолидней, не развалюху какую-нибудь, которую любой мальчишка своротит, а всем мостам мост, прочный, железный! Во какой!

Да, тут мастеру будет работка, тут ему, конечно, помощник понадобится.

Пришёл Куба на реку Уточку и сейчас же за работу. Стал мерять и, обмеривши, увидел, что сооружение будет в девяносто один локоть, семь стоп, три пальца и девять волосков длиной.

Он очень обрадовался, что так точно узнал, и начал твердить эти числа, чтоб не забыть. Но вдруг что-то зашуршало у его ноги и быстро-быстро забормотало:

— Бар, бар, бар!

Батюшки, никак Барбуха. Так и есть: Барбуха, ставший благодаря искусству говорунов и колдунов собачкой пуделем.

УЧЕНИК КУЗНЕЦА НЕ СРАЗУ его узнал, потому что Барбуха был первой собакой этой породы. До него никто беса лысого о пуделях не знал, и не удивительно, что Куба немножко испугался. Испугался и забыл, сколько намерил локтей, сколько волосков.

Но свидание было очень радостное. Барбуха сразу пустился рассказывать, выкладывать, что и как. Говорил он или тявкал? Ах, милые мои, если б вы знали, что это был за рассказ! Куба Кубикула понимал с пятого на десятое.

Только когда они вернулись вдвоём в Грибы-Грибочки и Лиза посадила Барбуху себе на колени, только тогда узнали они, что произошло со страшилищем. Да, узнали, как бы не так! Разве половину, да и того нет — частицу одну, так, самую малость. Никто Барбуху как следует не понимал, одни только дети малые — они, болтушки, сами мелют не поймёшь что.

Будто Бурдабурдера велел страшилищу дышать в мешочек из-под муки и, когда мешочек раздулся от страшили-щева дыхания, как воздушный шарик, Бурдабурдера сжёг его на огне. Потом будто бы воткнул Барбухе в середину лба собачью шерстинку.

Иные Фомы неверные утверждают, что это — дело очень трудное, и даже невозможное. Но Лиза верила. Почему бы нет?

Возьмите в одну руку звериный волосок, а в другую — булавку за самоё острие. Теперь найдите точно середину лба. Если вы всё это проделаете аккуратно, то нет ничего легче, как, поколачивая булавочной головкой по верхнему концу волоска, вбить его в лоб. Таким способом вы легко превратите кошку в собачку или кобылку в ослика. Для этого нужно только иметь под рукой волосок того зверька, в которого вы хотите превратить другого, и делать так, как делал Бурдабурдера.

Но Барбуха и в новом обличье сохранил прежние свои привычки. Бегал за Лизой, за Кубой, за Марьянкой, за Ку-булой. Бедняга никогда не знал покоя. То в Грибы-Грибочки помчится, то в Горшки-Поварёшки. Чуть вовсе ног не лишился. Лучшие сидел бы на месте! Оттого-то все пудели, чьё племя и порода от него пошли, — бродяги.

Вот и конец сказки о выдуманном страшилище.

— Нет-нет-нет, ещё не совсем!

А как Кубула учился?

Да неважно — у него тройка по чистописанию.

А чем кончилась история с Мишей, потерявшим свою шёрстку? Ах, это страшный вздор, бросьте, кто этому поверит?

О ТОМ, КТО ПРИДУМАЛ ЭТУ СКАЗКУ

Пушкин сказал о своём друге — великом польском поэте Мицкевиче, что он «одарён свыше и свысока взирал на жизнь».

Тот, кто придумал сказку про Кубулу и Кубу Кубикулу, тоже «свысока взирал на жизнь».

Вот что написал он об одном своём герое:

«… он осмотрелся вокруг и увидел милый Петршинский холм и ниже, между холмом и рекой, костёлик Святого Иоанна на Броде, и ещё дальше группу строений вышеградских. Они показались ему прекрасными. Он угадывал мысли, или порывы, или чувства, выгнувшие сводом их потолки, угадывал горе и радость тех, кто преклонял колени перед их алтарями, познавал, что эти люди, и мысли, и дела, как дети единого духа, и показалось ему, что пражский Град с каменными валами своими „и все эти строения“ стоят здесь испокон веков в ласковом созвучии времён, плывущем как песнь».

Чтобы написать это о выдуманном человеке, надо самому видеть так — видеть жизнь мгновенно вдаль и вширь, всю как на ладони.

Такое зрелище доставляет человеку несказанную радость. Ту радость, которая и у нашего Маяковского, тоже взиравшего на жизнь «свысока», вырвала возглас: «И жизнь хороша, и жить хорошо!»

Потому что ведь зрелище — это не только панорама строений, но и то, о чём говорится дальше: мысли, порывы, и чувства, «выгнувшие сводом их потолки», и «горе и радость» входивших туда, и толпы рабочих, чинящих снесённый половодьем мост, и дети, разговаривающие через поток, и конница, скачущая по новому мосту… и — самое главное — красота труда, которая «великолепней самого достиженья». С этой верно найденной точки зрения самые здания кажутся стоящими «испокон веков в ласковом созвучии времён, плывущем как песнь», а люди — «пальцами какой-то невидимой руки».

Радость льётся через край. И хочется не только смотреть на жизнь, но и сказать о ней что-то прекрасное, доброе, правдивое: сочинить повесть, сложить песню, придумать сказку. Недаром смотревший «вдруг наткнулся на стих…»: «помимо сказанного, он думал о событиях прошлого и складывал повесть».

И не только хочется сказать, а необходимо. Человек, сочинивший сказку о Кубуле, хорошо знал: мало — жить и действовать, как эти рабочие, мало — видеть жизнь, как тот, кто увидел описанную выше картину. Надо ещё уметь повторить её — в слове, в краске, в танце. Уметь воспроизвести самое существенное её содержание. Только тогда можно сказать: да, я это видел и пережил, я этим владею. Эта радость, даваемая искусством и составляющая весь его смысл, одна из самых глубоких радостей жизни.

В одной повести нашего автора рассказано: заболел фокусник-канатоходец. А на площади уже собралась толпа зрителей. Подруга фокусника ни ходить по канату, ни делать фокусы не умеет. Но представление она всё-таки даёт, и притом — блестящее.

«В странном освещении, образующем пещеру в ночных потёмках, Анна принялась расхаживать взад и вперёд, подражая походке канатоходца. И, несмотря на то, что ходила она по скверному ковру, когда меж тем Арноштеков канат качался в девяти саженях над ней, походка эта таила в себе великое и совершенное искусство… Вдоволь нашагавшись, Анна стала плавными движениями намечать удалые, сумасшедшие, отчаянные Арноштековы номера. При этом она ещё больше похорошела. Она била в барабанчик, всё время кланялась, улыбалась, стреляла глазами, морочила всех присутствующих, водила их за нос, и всё шло как по маслу. В конце концов зрители накидали ей в Арноштекову шляпу великое множество монет. Было среди них порядочно медяков, по спасибо и на том: как-никак малые рыбёшки — тоже рыбы».