Под крылом - океан. - Виктор Лесков

— Олег Григорьевич, у нас рижский бальзам.

И Вязничев поддержал жену:

— Выдержать обычай, Олег Григорьевич? За здоровье Алексея?

Антоненко отказался:

— Нет, Юра. Если бы все наши тосты имели силу… А он у меня и так молодец. Пишет, что начал летать на боевом самолете…

Уговаривать дальше Антоненко не имело смысла. С ним было даже так. В одном из походов, взлетая с корабля еще на первых испытательных полетах, ему пришлось катапультироваться. Без этого на испытаниях не обходится. Только пересекли обрез полетной палубы — и машина, зацепившись за леера, сковырнулась вниз, за борт. Работали на спарке, и второму летчику-испытателю повезло даже спуститься на парашюте на палубу. А Антоненко оказался в океане. И спасатели не подвели, и команда четко сработала, а все ж какое-то время пришлось Олегу Григорьевичу поплавком качаться на волнах. Надо сказать, что это случилось зимой, в январе. И не в южных широтах, а в северных. Подняли его на палубу, и тут же корабельный доктор с фляжкой спирта. Набухал стакан — пейте! Первому, конечно, Антоненко. Он ни в какую. «Олег Григорьевич! Полагается стресс снять!» — «Какой стресс? Я и глазом моргнуть не успел. Спасибо, не хочу. Вот разве чаю с малиной».

И у Вязничевых ужин обошелся без спиртного. Лидия Сергеевна за столом долго не засиделась, пошла укладывать Егора, и Антоненко засобирался.

Вязничев вышел его проводить. На улице стояла ночь, но не с той погибельной темнотой, когда глухо и хоть глаз коли, а по-приморски просветленной. Само небо от высыпавших звезд кажется с темновато-синеватым отливом, а у горизонта по всему окоему тянулась светло-голубая полоса, будто землю снизу подсвечивали прожектором.

У них был один неоконченный разговор — о Миловидове. И сейчас ничто не мешало им высказаться до конца.

— Юра, тебе не приходила такая мысль? Глядишь сверху — необъятная, на сотни километров тайга. А с земли зайди в нее — ни одного настоящего дерева: пустолесье, лозняк, трава выше головы.

Интересно у них было. Антоненко старше Вязничева всего на два года и всегда с ним на «ты», Вязничев только на «вы».

Олег Григорьевич дальше продолжал свою мысль:

— Настоящее дерево вырастает из зерна. А то, что мы видим, — корневая поросль. Выгонит в руку и струхлявит недоростком. Вот так и у людей. Знаешь ты кого-нибудь из гениев, чтобы жили обласканными? Самое страшное для человека оказаться выше средних. Так и с твоим Миловидовым. Он у тебя талантливый парень! На моей памяти никому не удалось вывести машину из такого положения. И талант сбивает его на самостоятельность. Мне понравилось, как он задал вопрос на предполетных указаниях. Абсолютно верно!

Говорил бы такое кто-нибудь другой, Вязничев, может, только посмеялся бы: «Какой талант?» А на этот раз допускал как возможность.

— Хорошо, пусть талант. Но и амбиции не отнять. Из-за чего началась карусель? Глебова, а не его поставили заместителем!

Однако Антоненко не согласился. Более того, так задело его за что-то личное.

— Не без того. Живые люди. Одно другого не исключает. Но почему карусель? Он что, вверх колесами над стартом прошел? Почему амбиции? Он выполнял полет по инструкции.

Горячность Антоненко передалась и Вязничеву.

— Олег Григорьевич, вы же говорите: инструкция не догма. А в авиации все всю жизнь учатся. Если летчик решил, что он все знает и все умеет, — век его недолог.

— Вот и Миловиден тоже учился! — коротко, с несвойственной ему резковатостью ответил Антоненко.

Вязничев приостановился:

— Что за учеба — сломя голову? У нас не экспериментальный цех. В один голос ему говорим, как надо делать, а он делает как хочет.

Вот в этом и винил себя Миловидов при разговоре с Антоненко: «Говорили же, предупреждали, а я, как дурень, на рожон полез!» Антоненко его утешать не стал, а сказал без обиняков: «Боишься — не делай! Сделал — не бойся! Никакой твоей вины нет. Срыв на нашей, испытательской совести. Ничего тебе не будет».

И с Вязничевым он говорил то же, правда, другими словами:

— Юра, почему ты посчитал, что он летает как хочет? Он летал, как мы написали! Он и нам показал, как нельзя летать! Благодаря ему дали рекомендации в центр об изменении пункта инструкции.

— А наши указания не в счет?

— Так и надо говорить: ослушался! — продолжал Антоненко с прежним пристрастием. — Мы говорим: инициатива, творческий поиск, яркая индивидуальность! Но вот на деле человек проявил профессиональную смелость, а мы сразу его на отсидку!

— Пусть подумает, только на пользу пойдет.

— О чем думать? Человек, как и вообще жизнь, всегда во взвешенном состоянии противоречий: если уступает мужество, наступает трусость; прекращается движение — начинается застой; если не поиск, то догма. О какой нормальной жизни можно говорить?

Меньше всего ожидал Вязничев, что его когда-нибудь станут упрекать в подавлении инициативных летчиков.

Антоненко можно понять: он не только летчик, но и исследователь. У него свой взгляд, свои пределы свободы действий. А у командира свои.

— Индивидуальность, но не индивидуализм! — возразил Вязничев. — Мы люди военные. Не карьера, а служба. Как говорится, щит Родины. От каждого из нас требуется, чтобы в любой момент встать и принять на себя удар! Встать насмерть! А если он думает о карьере, о том, как лучше устроить свое благополучие, легче жить, разве он встанет насмерть? Нет, это не броня, а глина.

— Юра, у тебя есть основания так думать о Миловидове?

— Оснований нет, но есть сомнения: ему приказ, а он станет думать…

— Дорогой товарищ полковник! И ты прекрасно знаешь, сколько из-за сомнений в людях и под эту марку — не за вину, а по подозрению вины — оттесняли честных и порядочных людей за борт жизни. Только за то, что они немного не так думали, потому что видели чуть дальше.

— Олег Григорьевич, мы, кажется, перешли на обобщения.

— Да, Юра, без них не обойтись. Вернемся к Миловидову. Когда вы там затеете с ним разбирательство, не забудьте пригласить меня. Я дам ему характеристику: молодой, перспективный, отлично летает, в сложной обстановке действует смело и решительно, строго соблюдает требования инструкции по пилотированию самолета. Слушай, Юра! — как осенило вдруг Антоненко. — А зачем вам разбираться? Давай мы возьмем к себе Миловидова!

Вязничев не так скор был на ответственные решения: этого отдать — а кого пришлют?

— Пока повременим, — после некоторого раздумья ответил он.

Этим разговором и был решен в принципе вопрос с Миловидовым.

10

После перерыва в полетах вертикальщики восстанавливали технику пилотирования сначала на обычных истребителях наземного базирования — были и такие самолеты в их полку.

Контрольный полет Миловидову дал сам Вязничев.

В первые секунды отхода от земли, в тот момент, когда прямая разбега истребителя как бы переламывается и самолет будто опирается на кончик оранжево бьющего конуса пламени, круто нацеливается в небо, полковник Вязничев услышал удар в правую стойку шасси. Будь это не спрессованные в скорость и мощь секунды взлета, а, скажем, горизонтальный полет, полковник Вязничев и в своей кабине инструктора, конечно бы, уточнил у летчика, что это был за удар. Но сейчас не до уточнений, а взгляд на приборы: техника безотказно работала! Самолет уверенно и броско врывался в голубую высь, и впереди, словно раскатываясь ковром, отдалялась четкая линия горизонта. На этой прекрасной, надежной, проверенной годами работы машине все системы работали всегда безотказно. Но полковник Вязничев уже не мог не думать об этом ударе. Что могло быть: выстреленный из-под переднего колеса дикарь щебенки? скол бетона от плиты? или птицы? Скорее всего, крупная птица из прибрежной фауны…

Но самолет пока шел без отклонений от нормы. И доклад Миловидова прозвучал без тени тревоги, звонко и понятно:

— На первом, убрал, выключил, нейтрально!

Но только минуло две-три секунды, после того как началась уборка шасси, самолет резко стало заваливать в правый крен. В первый момент Вязничев решил, что это Миловидов так отчаянно крутанул машину.

— Ты куда? — перехватил он ручку управления.

— Сама затягивает!

— Отпусти ручку!

И точно теперь Вязничев почувствовал по разом возросшей нагрузке всю силу кренящего момента. С трудом им удалось вернуть машину в прямолинейный полет.

— Докладывай руководителю!

Это первая заповедь в авиации: что ни случается в воздухе, сразу информация на землю. Чтобы не осталось неизвестным непредвиденное развитие кризисной ситуации. А сам Вязничев без раздумий перевел кран шасси на выпуск.

— Самолет кренит вправо!

Этот доклад резанул слух в привычной разноголосице радиообмена. Эфир сразу умолк, как умолкает птичий гомон при близком выстреле.