Избранное - Михаил Пузырев

Там же, в Шале, я знал очень молчаливого немца, электротехника по профессии, который молча тянул свой второй десятилетний срок, и в его лице были безразличие и обреченность.

Знаю судьбы еще гораздо страшней и горше, но не буду о них. Тяжело самому и никому нет пользы.

Если вы любите страшные истории, вам надо работать в архивах судов, трибуналов, ЦК великой партии.

Трагически неудачное начало войны с фашистской Германией заставило принять решение: перевезти миллионы заключенных Карельской Республики на восток страны. Это делалось в ускоренном темпе.

Железнодорожное сообщение между ст. Обозерская на Северной дороге и ст. Сорока на Мурманской еще не было налажено. Рельсы лежали без земляного полотна, и все же поезда скоро пошли.

На юге Карелии часть заключенных этапировали водными путями. Кто мог выдержать пеший переход, гнали колоннами по 300–400 человек до Северной ж. д. в Архангельской области.

По пути следования были этапные пункты, где мы ночевали, получали паек и воду. До Каргополя мы шли девять дней при очень жаркой и солнечной погоде, проследовав от Шальского порта через Пудож, Пирзаково, Лекшму в Каргополь. 18 июля в Каргополе мы ночевали на открытом поле аэродрома. Погода с вечера резко изменилась, похолодало, и к утру пошел снег. До самой зимы в тот злополучный год погода простояла прохладной и неприветливой.

В жаркие дни мы побросали по дороге теплые вещи, и теперь ночами зябли. Во время переходов шли быстро.

Куда? Мы торопились к своей мученической смерти. Надеялись на лучшее. Многие не выдерживали заданного темпа и оставались на местах ночевок. Ни автомашины, ни конных упряжек у нас в сопровождении не было. Как поступал конвой с отстающими, я не знаю.

Пишу эти заметки спустя 54 года после тех событий. Память растеряла многое, чувств и наблюдений уже не восстановишь, а сердце болит и болит. Наверное, оно стало ветхим.

Настроение этапников при большой усталости не располагало к любованию роскошью летней, еще не изуродованной промышленностью природой. А полюбоваться было чем.

Долго будет Карелия сниться.Буду помнить с этих порОстроконечных елей ресницыНад глубокими глазами озер[12].

Поэт и композитор сказали за меня все в этом поэтическом образе. Спасибо им!

А мы все шли и шли. Физическое напряжение отупляло разум. Мы шли полями, перелесками, лесными массивами, проходили мимо чудных озер, маленьких, стареньких деревень, обреченных уже тогда на смертное прозябание под гнетом колхозного коллективизма. Ни одного нового жилья, скотного двора, хозяйственного амбара, сарая, изгороди не было. Да и как мог возникнуть творческий импульс у земледельцев, если у каждого из них государство уже подсчитало и отобрало зерно, молоко, мясо, шерсть, яйца и даже лук, взыскало налог и обязало добровольно подписаться на государственный заем десятый год подряд?

И все-таки в сотнях деревень и поселков нам никто не вынес кружку молока, кусочек хлеба или туесок колодезной воды не потому, что у них ничего не было. Еще было. Но с ними была проведена соответствующая работа, и в них был посеян страх наказания за сочувствие.

Только в одной большой деревне белобородый дед встретил и проводил нас звонко-бодрой игрой на свирели или рожке и усилил наше уныние. Его музыку многие из нас вспоминали как отходную молитву. Встречал ли дед своей веселой свирелью другие этапы, не знаю, но они шли и шли по тем старым трактам с запада на восток, и люди удивлялись их множеству. Мы все шли и шли, ночуя в заброшенных крестьянских скотных дворах, навесах, под открытым небом, на холодной земле.

Миновали Броневскую, необычное для Севера большое и унылое село Конево, затем поселок Федово, Оксово, Наволок и вышли к станции Пукса Северной дороги.

Даже в нашей злополучной стране немного найдется мест, видавших такое количество заключенных, как эта станция. Вошли сюда многие, вышли не все. За несколько дней этап был развезен в товарных открытых платформах по лесным лагерным пунктам по гулаговской железной дороге Пукса – Квантозеро.

Для зэков наступил самый тяжелый период.

До изнеможения уставших людей сразу же вывезли на лесоповал. Неприспособленные к новым тяжелым работам, они стали умирать.

Мы приехали в полупустые зоны, нас было очень много, но через два месяца бараки опять опустели. Хоронили кучами, без гроба. Никто никого не лечил. И не было душегубов-злодеев в зоне. Все происходило как бы само собой, а это и есть самое страшное. Это значит, что система вышла на режим саморегуляции, и бороться бесполезно. Она тебя все равно раскатает.

Надо ли говорить об этом? Надо. Пусть я не Пимен, но, может быть, появится еще достойный славы Пушкина поэт и громко пропоет о нашем смутном времени и облагородит людскую память. Если я перестану так думать, я скоро умру, если так думаю – еще поживу.

Мы умирали каждый день и час

Не всегда можно знать, чем был тот последний волосок, на котором еще удерживалась твоя жизнь. Может быть, им был железный котелок, в котором я варил на лесоповале грибы, грибная и ягодная осень… Спасло ли меня то, что я, сын деревни, был ближе к природе?

Этапы зэков с запада нужно было обеспечивать жильем. Здешнее требовало ремонта. Наша бригада стала строительной, нас переводили в разные зоны. На лесоповал мы не ходили. Может быть, этот спасительный волосок и продлил жизнь некоторым из нас.

Еще с детства, как всякий деревенский житель, я мог работать с деревом, к этому прибавилось умение выполнять печные работы, класть и ремонтировать печи. Позднее мне это пригодилось. Иногда нас выводили за зону для ремонта или кладки печей в домах охраны и даже один раз на пекарню. При этом нам всегда удавалось что-то съесть дополнительно к пайку. Вот эти дополнительные калории и сохраняли наши жизни.

Но ничто не вечно: лагерное жилье стало не нужно, печи у всех исправны… Нас снова повели на лесоповал, на общие работы, которые доконали всех. Мороз крепчал. Мы были плохо одеты. Паек скудел с каждым месяцем. Иногда его не давали несколько дней. Вероятней всего, это происходило из-за присвоения продовольствия администрацией лагеря и воровства. Жаловаться мы не могли: это было фантастично и нелепо. Голод доводил до невменяемости. Случалось, что человек бросался на получаемый бригадный хлебный паек, успевая запихнуть в рот хлеб, зная, что его тут же убьют. Такое было обычным происшествием. Получение утреннего хлебного пайка – дело особой важности. В хлеборезку ходили с охраной – с кольями и кирпичами.

Вот так мы и жили. Были случаи психических заболеваний, редко – самоубийства. Это загадка для психологов. Пусть объяснят.

«24-й километр» лагерной ж. д. от ст. Пукса до Квантозеро – очень большая лагерная зона с лазаретом для зэков. В ней было до 3 тысяч невольников. Они обеспечивали первый целлюлозный завод сырьем и топливом.

Осенью сырость и стужа. Зимой – стужа.

Каждый вечер бригады привозили на дежурных санках из лесу умирающих или умерших, а утром у вахты на разводе мы имели возможность хорошо разглядеть внутренности товарища, вскрытые врачом-анатомом. Его рабочее место было рядом с вахтой. Я могу показать хоть сейчас, где это было.

Многие умирали, имея вес в 40 кг. Многие (таких больше) становились страшно отечными – до полной неузнаваемости и смены голоса. Это очень жутко – не узнать товарища. А было, было!

В сентябре 1941 года в полунаселенные лесные зоны к нам привезли новое пополнение. Это были люди с западных, освобожденных Сталиным территорий: Эстонии, Латвии, Литвы, Западной Белоруссии, Закарпатской Украины, а также венгры, болгары, чехи и поляки.

Ошеломленные, предельно растерявшиеся от произвола власти, они были жалки и беспомощны. Тут были люди всех сословий, всех рангов. От министров, коммерсантов, промышленников до пролетариев и солдат.

За год – к лету 1942 года – лагерная машина перемолола огромное количество жизней безвинных людей. Зима 1942 года выдалась суровой. Земля промерзла глубоко. Копать могилы истощенные зэки не могли. Для этой работы выделялся особый хлебный паек. Трупы накапливались в холодном бараке, а затем разом вывозились. И все же могилы были мелки. Вспугнутый лесоповалом медведь-шатун пользовался человечиной до самой весны.

Если кому-нибудь понадобится найти это кладбище, я его укажу. Спешите, я скоро умру.

Вот почему я, живое ископаемое из этого ада, когда вижу с экрана фашистские лагеря смерти, вспоминаю наши лагеря и сомневаюсь – разумен ли человек? Где предел его душевного озверения и опустошения? Этот вопрос обращаю в ХХI век и в день сегодняшний.

Люди, прибывшие с запада, веровали в Бога. Свои последние упования они несли к нему.

Схоронившись от насмешек советских атеистов и уголовников, они творили свою коллективную молитву в течение целых ночей. Особо прилежны в молитве были самые юные среди них. Никто их молитв не услышал, и Бог их не спас.